Бог Нахтигаль – дай мне судьбу Пилада

Иль вырви мне язык, он мне не нужен!

Поэт, который жаждал быть пророком, мечтал о судьбе античного героя, повторявший вслед Пушкину слова о «вырванном языке»… что сейчас бы с ним случилось, если бы он услышал наши филистерские размышления о «толерантности и политкорректности» – да он бы проклял нас либо умер от огорчения «за великое племя людей»…

Произнеся все это в микрофон я поднял глаза и оглядел аудиторию. Мои слушатели смотрели на меня с недоумением и жалостью. В их глазах было какое-то брезгливое сочувствие, как будто я публично совершил некий неприличный поступок: и согласиться со мною нельзя, и сделать вид, что ничего не произошло, – невозможно… Словом, история, происшедшая во время прощального обеда у фрау Урфф, как бы повторилась.

Совсем недавно, увидев, как в какой-то телевизионной программе Виктор Ерофеев, уже весьма немолодой человек, с усилием (видимо, преодолевая остатки совести и стеснительности) прочитал отрывок из своего сочинения, наполненный развязной порнографической лексикой, я плюнул и выключил телевизор. Но в этот раз выступление пожилого отморозка заинтересовало меня.

– Мы, представители масс-медиа, — начал он, – очень обеспокоены в последнее время всяческими угрозами со стороны власти. Вроде бы не зависим от нее, а все равно на душе кошки скребут. А вдруг она замыслила что-то недоброе? Но я хочу для вашего успокоения рассказать одну историю.

У меня на даче есть сосед, а у соседа громадная злая собака. У меня тоже есть собачка, но маленькая. Между нашими участками натянута сетка и собаки, когда увидят друг друга, бросаются к сетке и начинают отчаянно облаивать друг дружку, рычать до хрипоты – аж слюни у них текут… Собаки бегут вдоль сетки, бросаются на нее, скребут лапами, и так до конца забора, потом обратно, пока не устанут. И такое впечатление, что если бы не было между ними преграды – вцепились бы в глотку друг другу и, конечно бы, большая собака разодрала на куски маленькую. Смотрел я на них как-то и подумал: соседский пес – это власть, а мой – это мы, масс-медиа. Он бы несдобровал.

…Но однажды проводились у нас земляные работы, – разгородили наш забор в дальнем углу. Собаки, как всегда, утром вышли к сетке и понеслись вдоль нее, исходя лаем. Я ужаснулся: они мчались к тому углу, где сетки уже не было! Ну, думаю, пропал мой любимец – бегом за ним, а он уже столкнулся носом к носу со своим страшным врагом. Я задыхаюсь, бегу – и что же вижу: они обнюхали друг друга, потерлись носами и стали лизаться, удовлетворенно повизгивая. Забор кончился, и обнаружилось, что взаимная ненависть у них – притворная!

Ерофеев торжествующе оглядел аудиторию.

– Вот и мы с властью лаем друг на друга лишь потому, что между нами некий забор для порядка установлен. Но если его убрать, не беспокойтесь, с глазу на глаз мы всегда найдем общий язык и рвать глотку друг другу не будем!..

Аудитория одобрительно загудела, захлопала в ладоши… Лица Сергея Чупринина, Татьяны Толстой и Дмитрия Пригорова озарились радостью от неожиданного открытия: мы с властью не враги, мы всегда с ней договоримся, мы лаемся с нею лишь тогда, когда на нас смотрят непосвященные! Выступавшие после Ерофеева ораторы один за другим восхищались ерофеевской притчей, так изящно развеявшей их тревогу. Многие стали рассказывать свои истории из собачьей жизни. Критик Саша Михайлов, вспомнил, правда, невпопад, что не всегда такие распри кончаются миром: при подобных же обстоятельствах его громадный пес откусил кусочек носа у соседнего пуделя, который просунул мордочку между штакетин. Пришлось заплатить хозяевам за нанесенное пуделю увечье. Однако никто не придал ни малейшего значения этому несчастному случаю. Всем хотелось, чтобы, когда окончится забор, вильнуть хвостом перед властью и увидеть в ответ одобрительное движение ее хвоста…

Я тоже вспомнил судьбу одной собаки, и на другой день подошел к Ерофееву.

– Однажды, господин Ерофеев, я поехал рыбачить и охотиться на Север, добрался до деревни, где жил мой давний знакомый помор Виктор, переночевал у него а утром он собрался забросить меня на лодке в верховье реки, за сотню километров… Там мне было суждено прожить две недели, по истечении которых за мной должен был прилететь вертолет.

Мы перед отъездом выпили на посошок и хозяин щедро предложил гостю, глядя на нескольких своих собак, лежащих во дворе:

– А возьми с собой старого Музгара!

Я обрадовался подарку, но потом засомневался:

– А как я тебе его верну? Меня же «вертушка» с озер заберет… А в Москву собаку я взять не могу.

– Да застрели, а шкуру снимешь и в Москве шапку себе сошьешь.

– Ты что, Витя! – возмутился я. – Две недели буду жить с Музгаром бок о бок, кормить его, разговаривать с ним, а потом застрелю и шкуру сниму?

– Да он у меня зря только хлеб ест, остарел уже – лося не облает, нюх потерял… Не рабочая собака!

Я видел в окно одряхлевшего Музгара, к которому приставал молодой щенок. Музгар, покрытый бурой шерстью, отворачивался от молодого нахала, тряс своей добродушной мордой и не подозревал, какие речи мы ведем о его судьбе.

В разговор вступила Ольга, жена Виктора.

– А у нас мужик, который не может старую собаку застрелить, – не мужик, – простодушно сказала она, подавая на стол отварную щуку…

Через час мы погрузили шмотки в длинную деревянную лодку. Виктор свистнул Музгара, который с радостью вспрыгнул на нос, мотор взревел и мы мимо желтых берез и лиственниц, разрезая черную мегорскую воду, понеслись к далеким озерам… Время от времени Виктор выбрасывал Музгара на берег, и тот бежал за лодкой по прибрежным браконьерским тропам, а когда выбивался из сил, то хозяин благосклонно разрешал ему вспрыгнуть в лодку…

– А то разъелся, отяжелел от домашней жизни, пусть в охоту втягивается!

Две счастливые недели я прожил с Музгаром бок о бок в палатке. Мы рыбачили, добывали рябчиков и тетеревов, разговаривали друг с другом у костра, а когда в небе загудела «вертушка» и села на клюквенное болото, я обнял старого пса:

– Прощай Музгар! Беги обратно в деревню! Не поминай лихом!

Музгар лизнул меня в щеку, – и когда вертолет сделал круг над озерами, я в иллюминатор увидел, как брошенная собака уже потихоньку бежала на север – к Белому морю, к родной деревне…

Вернувшись в Москву я написал Виктору письма, в конце которого спрашивал о Музгаре…

Вскоре получил ответ, где было написано, что Музгар худой, с разбитыми в кровь лапами, все-таки прибежал через несколько дней после моего отлета домой…

– Вот так, Ерофеев, – завершая свой рассказ, сказал я старому плейбою. – Кроме собаки-власти и собачонки, которую олицетворяете вы и ваши партнеры по масс-медиа, есть еще собака – народ. Если ее не застрелишь, она обязательно рано или поздно вернется на свой двор, в свою деревню, на свою землю.