Гоголь сам назвал свою повесть „отрывком“, что должно было указывать на замысел гораздо более сложный и развитый, нежели тот, что дан в „Риме“. С другой стороны, Аксаков, слышавший начало „Аннунциаты“, категорически утверждает, что „"Рим" является переделкой этой чудной повести“. Сопоставляя эти данные, мы смело можем сказать, что „Рим“ восходит к „Аннунциате“: к ней и должно обращаться при изучении творческой истории „Рима“. К сожалению, об этой ранней редакции повести мы знаем очень мало, да и то, главным образом, из вторых рук, из свидетельств современников. Нет точных и более или менее подробных указаний на нее и в переписке Гоголя. Нам известно только, что Гоголь, приехав осенью 1839 г. в Россию, привез с собою первые главы повести из итальянской жизни, что в январе — феврале 1840 г. он читал их у Аксаковых и других знакомых, что до марта 1841 г. (в Риме) он, по всем вероятиям, к ней больше не прикасался, а зимой 1841–1842 г. переделал ее в отрывок „Рим“. Сопоставление же „Рима“ с итальянскими письмами Гоголя (см. ниже) заставляет предполагать, что впервые взяться за эту повесть Гоголь мог никак не раньше апреля — мая 1838 г. Таким образом, время написания „Аннунциаты“ определяется приблизительно двумя датами: весна 1838 г. или осень 1839-го. Точно также предположительно можно говорить и о самом замысле „Аннунциаты.“ Судя по тому, что уже гораздо позднее, по напечатании „Рима“, Гоголь в письме к С. П. Шевыреву[66]называет это свое произведение романом, и что то же выражение применяет к нему и Т. Н. Грановский, слышавший чтение первых глав, можно заключить, что оно было задумано в форме обширного эпического повествования, с широко развитой сюжетной схемой, многочисленными персонажами и т. д. С другой стороны, некоторые указания в письмах Гоголя к друзьям из Рима дают основания предполагать, что и „Аннунциата“ должна была быть „самой романической историей“ о „взявшейся, один бог знает откуда, красавице“. Если это предположение верно, то тогда в „Аннунциате“ мы имеем дело с повестью, так сказать, традиционного типа: с романической интригой на первом плане, с красавицей, влюбленным в нее князем, плутоватым посредником — слугой Пеппе и т. д.

Это всё, что можно сказать об „Аннунциате“; роман оборвался на первых главах, и Гоголь позже использовал написанное для „отрывка“ „Рим“.

III.

Повесть эта является одним из наиболее автобиографических произведений Гоголя. Если Италия сыграла огромную роль в жизни и творчестве Гоголя, то „Рим“ как бы суммирует и обобщает все его впечатления от этой страны. Но, само собой разумеется, что глубокая субъективность „Рима“ отнюдь не исключает близости Гоголя к известным литературным традициям. Известно, что Гоголь довольно усердно изучал литературу об Италии: и первоисточники, и современных ему авторов. Из этих последних один мог оказать особое влияние на его оценку Италии: это — Стендаль. Среди книг, подаренных Гоголем своему другу Данилевскому, имеются Promenades dans Rome Стендаля; но Гоголю, конечно, была известна и другая итальянская книга Стендаля: „Рим, Неаполь, Флоренция“. Сопоставление „Рима“ с этими произведениями Стендаля неопровержимо свидетельствует, что целый ряд суждений Гоголя об Италии и итальянцах, более того — самая антитеза француза и итальянца, Парижа и Рима — восходят к Стендалю.[67]Но, заимствуя от него отдельные суждения, оценки и антитезы, Гоголь давал им совершенно иную мотивировку, по-своему переосмысляя данный в произведениях Стендаля образ Италии и итальянца.

Критикой „Рим“ был воспринят как нечто уже устаревшее, отсталое по своей форме и стилю, хотя и не лишенное элементов гоголевского реализма. Белинский не мог к тому же отнестись сочувственно к идеологии, которую он угадывал за тематикой „Рима“. „В статье „Рим“, говорит он, „есть удивительно яркие и верные картины действительности“, но „есть и косые взгляды на Париж, и близорукие взгляды на Рим, и — что всего непостижимее в Гоголе — есть фразы, напоминающие своею вычурною изысканностию язык Марлинского“.[68]

В статье „Русская литература в 1842 году“ свою оценку „Рима“ Белинский еще раз формулировал так: „В «Москвитянине» было напечатано начало новой повести Гоголя «Рим», равно изумляющее и своими достоинствами, и своими недостатками“.[69]

Иначе отнесся к „Риму“ В. П. Боткин: его восторженный о нем отзыв сохранился в письме к Краевскому (от 16 марта 1842 г.).[70]

Отзывов о „Риме“ вообще было немного. Вышедшие в свет в мае того же 1842 года „Мертвые души“ сразу поглотили всё внимание читателей и критиков, отодвинув на задний план всё остальное.

Страшный кабан

При жизни Гоголя отрывок напечатан единственный раз — в „Литературной Газете“ 1831 г.: глава 1-я „Учитель“ — в № 1, от 1 января, стр. 1–4, за подписью П. Глечик; глава 2-я — „Успех посольства“ — в № 17, от 22 марта, стр. 133–135, без подписи. Рукопись повести не сохранилась. Первый отрывок предполагался ко включению в „Арабески“ и фигурирует в обоих сохранившихся планах;[71]однако, в печатный текст „Арабесок“ не вошел.

О замысле повести, равно как и о времени ее написания, а также о том, была ли она закончена, не сохранилось никаких известий. В. И. Шенрок предполагает — не приводя никаких доказательств, — что повесть писалась еще в Нежине (Соч., 10 изд., т. VII, стр. 952). С бо́льшим правом можно отнести этот замысел к 1830 году, когда осуществлялись уже „Вечера на хуторе близь Диканьки“ и намечалась, параллельно фантастическому характеру большинства повестей, также вторая линия интересов Гоголя — комическое бытописание на основе современного украинского материала. Впоследствии эта линия нашла свое выражение в повестях „Иван Феодорович Шпонька и его тетушка“, „Старосветские помещики“, „Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем“ и „Коляска“.

Повидимому замысел „Страшного кабана“ не был доведен до конца: Гоголь, занятый работой над „Вечерами“, отошел от мысли о большой бытовой повести, и ее материал растворился в отдельных повестях и рассказах „Вечеров“. Так, объяснение кухмистера Ониська с красавицей Катериной почти дословно повторено в объяснениях кузнеца Вакулы с Оксаною („Ночь перед Рождеством“); Симониха является прототипом Хиври в „Сорочинской ярмарке“, образ семинариста Ивана Осиповича отчасти повторен в долговязом поповиче Афанасии Ивановиче („Сорочинская ярмарка“).