и ничего не сказала. Продолжала плыть дальше с грузом.

«Буду жить, буду жить!» — думал перепел, тяжело дыша. Он решил, что малость передохнет и полетит дальше.

Просидев на утиной спине минут десять, он почувствовал, что силы возвращаются к нему. Но вот другие утки начали нырять в воду. Нырнула и его хозяйка, разумеется, перед этим дав знак А-Я-Туту — не то бедняга мог бы утонуть. Перепел опять поднялся в воздух.

Стаи, конечно же, и след простыл. Но А-Я-Тут хорошо знал дорогу и мог лететь один.

Он летел и глядел по сторонам. Крыло опять начало ныть. Перепел быстро терял силы.

А-Я-Тут готов был впасть в отчаяние, когда слева появилась стая аистов. Поднявшись повыше, перепел облюбовал одного из них, летевшего впереди, и спикировал ему на спину.

Аист, даже не удостоив его взглядом, как ни в чем не бывало продолжал лететь дальше.

— Все! — сказал сам себе А-Я-Тут, глубоко вздохнув. — Теперь-то уж долечу.

Он крепче вцепился в аиста, стараясь не поцарапать ему спину коготками.

Прошло часа два с лишним. Все шло как нельзя лучше. И вдруг с высоты своего белого пухового сиденья А-Я-Тут заметил идущий впереди корабль. Когда аисты подлетели поближе, перепел увидал свою стаю: она расположилась на отдых на мачтах. А-Я-Тут очень обрадовался и, слетев с аистовой спины, стал кружить над кораблем. Но только он хотел присоединиться к своим сородичам, как вдруг понял, что они попали в ловушку. Матросы натянули рыбацкую сеть, и половина птиц запуталась в ней. Другая половина в паническом страхе взмыла вверх. А-Я-Тут присоединился к ней.

Отдохнувший на спине крупного аиста, А-Я-Тут старался не отставать от стаи. Когда же старая боль опять дала о себе знать, вдали показался остров.

Перепела взяли курс на остров и вскоре приземлились на скалистые утесы.

Солнце медленно опустилось в море, и тьма окутала остров. Было решено переночевать на нем, а утром продолжить путь. Выбившийся из сил А-Я-Тут спал крепко. А открыв глаза на заре, первым делом спел свою песенку. К его несказанной радости, верная подруга отозвалась. Она прибежала и стала ласково гладить его своим клювом. «О, уже близко, близко африканский берег!» — шептало пернатое сокровище А-Я-Тута, и оба были счастливы.

Но вот миновала зима. Обойдясь без ножниц и иголки, лес оделся в новый зеленый наряд. Перед окнами деревенских домов распустились огромные белые шары — зацвела дикая слива. Овес быстро шел в рост, торопился выкинуть метелки с зерном.

В один из дней, когда дети играли на лужайке, из овсяной нивы донеслось:

— А я тут! А я тут!

Дети мигом прекратили игру, притихли, вслушиваясь. А потом, как всегда, кинулись на поиски своего приятеля. И — как всегда — вернулись ни с чем. Перепел прятался в траве и каждый раз подавал голос где-то за их спиной.

Жизнь себе текла, и незаметно подошла пора стрельбы из ружей и лая собак. Как-то в воскресное утро, рождение которого было возвещено громкой пальбой, один охотник направился на овсяное поле.

Зайдя в овес, он остановился, прислушался и стал ждать. После множества злоключений перепелов осталось раз-два и обчелся. Их песня уже не оглашала поля как к былые годы. Целых два часа простоял охотник посреди овсяной нивы в ожидании. Наконец где-то слева от него послышалось:

— А я тут! А я тут! А я тут!

Охотник крепче сжал в руках двустволку и побежал в ту сторону.

А-Я-Тут услышал его шаги и затаился.

Охотник долго бродил по овсяному полю, но А-Я-Тут как сквозь землю провалился. А когда тот стал ругаться, зарекаясь, что пусть даже один-единственный перепел прячется в овсе, он его все равно убьет, убьет как пить дать, из кустарника, росшего между лесом и тучными овсами, донеслось:

— А ты глуп! А ты глуп! А ты глуп!

Перевод В. Поляновой.

ПЕТУХ

История эта начинается с того, без чего ей никогда бы и не случиться, — с холмистой зеленой земли с понатыканными в нее, словно свечи, дубами. Дубами, дубками, дубочками. Дерево одно, а называй как хочешь. Понатыканы деревья — точно божьи памятники. И земля одна, а слов для нее не счесть.

Холмы, поросшие травой, спускались к реке (спускаются сейчас, будут спускаться вовеки), белая полоска воды очерчивала их границу. На одном из них стоял дом. Деревья вокруг — те самые дубы, дубки, дубочки — давали тень и желуди, в развилках ветвей копили на зиму лиственный корм.

У дома не было ни двора, ни ограды, единственным его соседом было небо. Дождем и травой дарило оно овец, солнечным светом — пернатую живность с ее песнями. Хозяева молились ему молча, измученные, но не униженные сражением с землей. Небо щадило их — из сражения они всегда выходили победителями.

Самым многочисленным, вечным, кишащим всяческими историями было куриное общество. Куры, в отличие от овец, не отлучались от дома даже ненадолго. Они всегда толклись здесь, расхаживали, рыли, неслись и клевали, и напоследок коротко кудахтали на колоде. Смягчали — пестротой и шумом — первозданную тишину гор, придавая ей чем самым некий смысл.

Самыми важными в пернатой стае были, разумеется, петухи. Белые, пестрые, красные. Мелкие, огромные, средние. Они проворно делали свое дело, иногда выдирали друг у друга перья, хрипли с годами; последнее «хрясь!» произносил топор.

Одному из них удалось дожить до старости — хозяйка питала к нему слабость. Всеобщий родственник, живая история всего своего окружения, он ходил медленно, ложился поздно и вставал рано. В тихие солнечные дни любил поваляться на навозной куче.

Он был, разумеется, не так красив, как юнцы. Не так силен, как зрелые мужи. Перья его потеряли блеск. Поступь не выдавала больше лихих намерений. Даже шея с годами утратила свой изгиб. Порой старый петух напоминал дурно сделанную игрушку: перья уныло топорщатся, ноги раскорякой, сизый гребень поник. И глаз не сверкал у него, как у других. И бегал он по-стариковски. А в те мгновения, когда он должен был — хоть ты тресни — быть мужчиной и вшептать свое имя в яйцо, он бывал неуклюж и медлителен. Не то что раньше — огненный, стремительный, наглый. Теперь его скорее можно было назвать созерцателем…

Они не понимали всего этого — благодушные дамы-несушки, или как раз это им и нравилось. Они не убегали от него. Не отказывали. Держались так, как держались в свое время их бабушки. И (единственное, быть может, преимущество его возраста) петушиный закон ревности на него не распространялся. Он мог — один из всех — медленно выпустить крыле,