— Какой прок тебе морить меня голодом: ты ведь не понесешь эту еду домой?

— А почему бы и нет? Порадую жену и детей. Сегодня ячменная каша, слегка подтухшая, но ничего, мы люди бедные — все съедим.

— А случаем, поперек горла не встанет кашка-то?

— Не-а, не встанет. А там, глядишь, и еще богатство подвалит.

— За что богатство-то? Неужели за то, что меня голодом морил?

— Да, вот один человек привет тебе просил передать таким образом.

— Кто же это?

— Иегудиил, ростовщик из иудейского квартала. Чем-то насолил ты ему. Ну, это дело ваше. Мне-то он хорошо заплатил и еще обещал подкинуть к празднику.

— Ах, вон в чем дело!

— Кхе-х… Тьфу! Стой не уворачивайся, козел тебя забодай. Вот такие новости, папаша. Он мне велел передать, что у тебя есть еще двадцать четыре дня до наступления сатурналий. Говорит, что если ты захочешь с ним встретиться и поговорить по поводу какого-то там завещания, то он поспешит откликнуться. Кхе-х! Стой, а не то горячий прут принесу, а потом скажу, что беспорядки наводил.

— Много ли он тебе обещал?

— А тебе какая разница?

— Знаешь, на какую сумму он метит?

— Скажи, послушаю.

— Пятьдесят тысяч сестерциев.

— Врать будешь на том свете своим недоразвитым богам. Кхе-х!.. Шлюху твою пущу по прошествии четырех суток — таковы правила. Ты к тому времени вряд ли на что годен будешь: отощаешь, захиреешь, и шнурок твой будет болтаться бесполезным отростком. Вот тогда делайте что хотите. Полижетесь немного, и то ладно. Кхе-х!.. Я даже подсматривать не буду, в том торжественно клянусь. Счастливо оставаться. Прошу меня не беспокоить четыре дня и четыре ночи. Шуметь будешь — свет погашу. Понял меня?! Вода возле нужника, но пользуй экономно: другой не будет.

— Понял. Куда уж понятней.

После того как мой тюремщик ушел, гремя подошвами деревянных колодок и унося горящий факел — единственное напоминание о мире людей, я рухнул лицом в старую, пропахшую смертью солому. Понятно, чего добивается Иегудиил: если я не перепишу завещание, то меня ждет позорная смерть на арене, ведь обессиленный от долгого голодания, я не смогу двигаться, а значит, у меня не будет шансов. Публика просто начнет высмеивать меня, и ни о каком помиловании уж точно не может быть речи. Мало того, я выйду на арену, ведомый под руки служителями сполинария, похожий на скелет. Меня просто прислонят к столбу и спокойно дадут разорвать хищникам. Это будет позор. Ведь если бы они хотели сохранить мне жизнь, то не отправили бы на арену. Значит, я нужен мертвым, причем как цезарю, так и Иегудиилу. Префекту скажут: он-де отказывался от еды, предпочитая голодную смерть арене. На что тот пожмет плечами и отправит цезарю письмо, содержащее известие о смерти гладиатора по прозвищу Белка. Закон соблюден с самой благородной его стороны. А много ли у меня вообще этих самых шансов? Мне не оставят ни единого: зачем и кому я нужен живой, единственный, кто знает истинные причины смерти Магерия и Фаустины? Тогда уж действительно лучше умереть голодной смертью. Родящий, подай мне знак! Я хочу слышать веретено Великой Матери. Пусть уход мой будет сопровождаться музыкой небесной прялки. Пусть долетят до меня голоса тех, кто сейчас далеко на берегах чистого Данапра вяжет снопы, делает орудия труда, топит очаг или поет своим детям колыбельные песни. Пусть долетят до меня спокойные мысли волхвов, воспитавших меня и сделавших меня сильным, но перед которыми я бесконечно виноват. Пусть мать пошлет мне свое прикосновение с помощью ветра, а отец напутственное слово. Дай мне услышать жизнь моего племени, которое я потерял, потому что не ценил должным образом. Пусть ветер отнесет им мою молчаливую любовь, которая заключит их в свои объятия и больше никому не позволит покинуть родной очаг. Пусть мое племя станет сильным, таким сильным, что никакой Рим не сможет его завоевать.

Я встал и приготовился разбить себе голову о стену, как это очень часто делали германцы, попавшие в плен. И вдруг откуда-то из темноты послышался очень тонкий и легкий звук: мелодия лилась рассыпчатым серебряным перебором. Это пело веретено великой данапрской богини. Оно пело в моем сердце, потому что сердце вспомнило, как светят звезды сквозь стеклянный череп Отца над тихими, покрытыми темно-синим лесом холмами. Что это: начало бреда? Или душа наконец готовится расстаться с плотью? Неожиданно я почувствовал смертельную усталость во всем теле; ноги сами подкосились, и я рухнул на тюремную солому, еще в падении проваливаясь в сон.

Я просыпался, вставал, шел, чтобы зачерпнуть в ладони воды и попить, потом снова падал на солому и снова вставал, гремя тяжелой цепью. Сработали какие-то защитные механизмы моего тела, которое просто отказывалось пробуждаться. Не знаю, с чем это связано: может, с молитвой, а может, просто был откат после полученного потрясения. Или с чем-то еще, человеческому роду неведомым. Но факт остается фактом: четверо суток я, за исключением коротких перерывов, проспал точно сурок. И даже окончательно продрал глаза тогда лишь, когда загремели в замке ключи Цезона. В ореоле факельного света стояла Алорк — прямая, стройная и безумно красивая.

— Иди к своему козлу вонючему, вообразившему себя пушистой лесной белочкой. Скажи спасибо, что хоть это тряпье на тебе оставил. Велено было хорошо досматривать: каждую складочку, каждый, хе-хе, бугорок. А то вдруг ты что-нибудь красавцу своему притащишь. А не велено: ни еды, ни питья, ни одежды. А знаешь почему? Чтобы ему, красавцу, не дать отравиться: яд-то, он даже в одежде бывает, а казнить нужно по-человечески или для арены опять же сохранить. Ну, иди уже. Я, как обещал, даже подсматривать не буду, чем вы там займетесь. Да и заняться вам особо нечем, разве что полизать друг друга по-кошачьи — помоетесь заодно.

Тюремщик, подтолкнув Алорк, быстро закрыл за ней решетку и, воткнув факел в факельницу, удалился прочь.

— Алорк!

— Ивор! Как ты, родной?! — Она заплакала, уткнувшись в мое плечо.

— Алорк, о как я хочу жить!

— Ты будешь, будешь обязательно, ради меня и ради него.

— Кого?

— У тебя сын, Ивор. Мальчик, понимаешь.

— Алорк! Но так не бывает. О, Великая Мать!

— Бывает. Вот видишь, бывает. Теперь ты отец, и тебе надо жить для того, чтобы заботиться о нас.

— Меня ждет арена — звериная травля.

— Я знаю, и ты победишь, потому что ничего другого тебе не остается. Ты победишь, как побеждал всегда.

— На сей раз это невозможно.

— Почему, Ивор?

— Я нужен им мертвым — слишком много знаю.

— Но есть ведь еще зрители; они ждут тебя, ждут твоих побед. Все, все сложится хорошо, я чувствую, поверь сердцу матери.

— Есть еще одна беда: мне не дают еды. Я просто стану доходягой, еле-еле волочащим ноги.

— Я пойду к префекту и…

— Тебе никто не поверит, еще и обвинят в клевете. С Иегудиилом тягаться сложно. Да, я думаю, что и префект вполне может быть в курсе всего, что происходит в тюрьме Гадрумета. Есть один выход: когда-то я составил завещание на ребенка, который должен родиться в первый день сатурналий. Сумма в пятьдесят тысяч сестерциев. Теперь эти деньги, на которые уже набежал приличный процент, не дают покоя ростовщику.