Маринка увернулась от его объятий и, не помня себя от ярости и отвращения, ударила Тышевского по щеке. Пан охнул, схватился за щеку и побежал к выходу.

– Ты, хамово быдло, пся крев, попомнишь, как бить Тышевского! Попомнишь, – обернулся он к ней с искаженным от гнева лицом и стал неистово стучать в дверь кулаками, пока ее не отворили.

В комнату вбежали два здоровенных гайдука.

– Берите ее! – задыхаясь от злобы, неистово завопил пан. – Берите! На всю ночь отдаю вам эту девку!

Гайдуки медленно двинулись на Маринку. Она бросилась в дальний угол комнаты. Нет, она не дастся на бесчестье, на позор. Маринка выхватила спрятанный за поясом нож. Вот когда он пригодится!

Гайдуки, увидев сверкнувшее в ее руке лезвие, остановились в нерешительности. Трусы, думают, что она решила отбиваться!

Маринка с презрением посмотрела на дюжих слуг проклятого пана, а тот испуганно прятался за их спинами и все торопил:

– Чего вы остановились? Смелее! Берите ее! Смелее!

Да, ей, конечно, не вырваться от них. Не уйти. Прощай, мой сынок Иванко! Прощай, Кондратко! Больше мне никогда не увидеть вас. И Марина ударила себя ножом в сердце.

Подбежавшие гайдуки подхватили на руки ее падающее тело. Осторожно положили на пол.

– Преставилась, пан… – одновременно сказали они и сняли шапки.

Глаза Тышевского на миг угасли, но затем в них снова вспыхнул злобный блеск.

– Наложить на себя руки – великий грех. Не видать теперь ей Царства Божьего. Недостойна она и обряда христианского. Уберите сию падаль немедленно. И в море! В море! Скорее! С камнем на шее!

Гайдуки, испуганно косясь на своего пана, вынесли мертвую.

Осенним дождливым днем вернулся Хурделица с Чухраем из чумацкого похода в Одессу. Обнял соскучившегося по отцовской ласке сына, но глянул на Одаркины застланные слезами глаза и побледнел. Понял, что стряслась беда.

От плачущей старухи он узнал, что убила себя Маринка, чтоб не достаться пану и его гайдукам на поругание. А где похоронена она – никто не знает. Говорят, брошена в море. Дознался обо всем этом Никола Аспориди от гайдука, который продал ему нож и платье Маринкино, после чего, хлебнув вина, по-пьяному рассказал все хозяину кофейни. Никола обо всем этом поведал Одарке под строгим секретом, взяв клятву никому не говорить ни слова, кроме Кондрата. А какой пан виноват в Маринкиной гибели, и Аспориди неведомо…

– Будет ведомо! – крикнул Кондрат, выбежал из хаты, вскочил на коня и помчался к Николе.

Аспориди показал Кондрату нож и женское платье. На нем с левой стороны лифа был прорез с запекшейся кровью. Хурделица признал и платье, и нож. И заплакал, глядя на них.

– Кто? – коротко спросил он, вытирая слезы, текущие по лицу.

– Не сказал мне гайдук, кто хозяин его… Поэтому и неведомо мне.

– А мне ведомо! – крикнул Кондрат. – Знаю я, кто погубить ее мог. Это он! Говори мне, где живет Тышевский? Говори, где он свое гадючье гнездо свил?! Где хоромы его?

Кондрат был страшен. Никола, заикаясь от волнения, несколько раз должен был объяснить ему, где находится дом Тышевского.

Кондрат слушал его, а сам, казалось, не понимал ни слова. Не простившись с Николой, он выбежал из кофейни.

Через несколько минут он уже поднимался на крыльцо особняка Тышевского. Рослый привратник преградил Кондрату дорогу. Но Хурделица сказал ему, что он с важным известием прислан от своего господина Луки Спиридоновича. Один из торчавших в передней лакеев, услышав имя компаньона хозяина, поспешил доложить Тышевскому и через миг возвратился, попросив Кондрата следовать за ним.

Он провел Хурделицу через ряд богато обставленных комнат, пока не распахнул перед ним дверь кабинета Тышевского.

Пан сидел за столом в кресле и что-то писал. Услышав шаги, вопросительно уставился на Кондрата.

– Ну, докладывай!

– Это ты говори! – крикнул Кондрат и двинулся на пана. – Говори, как ты ее сгубил?!

– Она сама! Сама! Не я! Люди! Ко мне! На помощь! – завопил пан. Это были его последние слова.

На грохот опрокинутого стола в кабинет ворвались гайдуки. Кондрат швырнул в толпу слуг задушенного хозяина и, разбросав лакеев ударами кулаков, вышел из особняка под мелкий осенний дождь.

Слуги Тышевского, испытав на себе силу Кондрата, не осмелились его преследовать. Оставив свою лошадь привязанной у столба, он медленно, пошатываясь, пошел по улице в сторону моря. Встречные прохожие, принимая его за пьяного, шарахались в сторону, уступали ему дорогу. На пустынном берегу он увидел белую хатку. При вспышке молнии огляделся. По всем признакам, о которых ему неоднократно рассказывал Семен, это был куренек, где жил Селим.

Хурделица тихо постучал в дверь. Окошко куренька осветилось неровным пламенем светильника.

– Селим, это я, кунак твой, – сказал Хурделица.

Дверь сразу распахнулась. Радости Селима не было границ. Он принялся было угощать нежданного гостя всем, что у него было, но Кондрат отказался.

– Горе у меня. Нет больше Маринки, – коротко пояснил он.

Ордынец не стал расспрашивать. Он внимательно оглядел своего побратима. Его измученный вид, потухшие глаза были красноречивее всяких слов.

Татарин снял с Кондрата мокрую одежду, набросил на него теплый тулуп и уложил, словно малого ребенка, на свою постель из пахучей полыни.

Всю ночь думал Кондрат свою горькую страшную думу, вслушиваясь то в мерный шум волн, то в глухое ворчание грома. На рассвете Селим поднялся: надо было спешить в каменоломню. Не успел он еще разогреть на очаге с вечера сваренную юшку, как послышались шаги, и в курень, согнувшись вдвое, вошел Чухрай. С ним был рыжебородый здоровенный парубок, одетый в матросские штаны и куртку. Лишь пожимая его твердую, в роговых мозолях ладонь, Кондрат узнал в парне Якова Рудого. Тот начал рассказывать о своей матросской жизни, но Чухрай бесцеремонно перебил его:

– Потом, Яков, потом… Не до этого сейчас. О деле сначала надобно, – и обратился к Кондрату: – Ох и шуму ты наделал! Весь город поднял. А кто пана к чертям в пекло спровадил – не догадываются. Знает лишь Никола Аспориди да мы… От нас никто не дознается. А все же тебе оставаться здесь опасно. Мало ли что может быть! Тебе теперь лучше всего на корабль, где Яков плавает. У шкипера Мускули служить будешь. За Иванка не бойся. Приглянем за ним со старухой, как за родным. А Мускули Луке – друг. Паспорт тебе купит новый – после отработаешь. Иди в море, Кондрат! В чужих краях побываешь.

Хурделица прочел в глазах Чухрая отцовскую тревогу. Но он грустно покачал головой:

– За совет, дед, спасибо. Я всегда слушался тебя, а ныне не могу. Горе у меня большое. А от горя разве на каком корабле уедешь? Не хочу я по чужим краям разъезжать… А за то, что сына моего присмотришь, – великая благодарность моя…