Первым после речи Химушкина подал голос француза.

— Вы фонтанируете идеями, но вы не практик. Труд не украшает вашу жизнь. Ваша природа противится ему. Впрочем, ваша идея мне понравилась, — говорил господин Бюсьер. — Для нее деньги еще можно найти. Надо переговорить с состоятельными людьми, связаться с фирмами. Хотя… — он усмехнулся. — Нет, ни один инвестор не заинтересуется этим проектом. Если срок окончания исследований неизвестен, если нет гарантий, что из затеи что-то получится, никто не станет рисковать. Спонсор должен жить теми же идеями, что и вы. А такого человека трудно встретить. И все же готов помочь. В двух-трех крупнейших журналах и газетах Франции я смогу опубликовать интервью с вами, где будет изложена суть дела. Проект грандиозный, но долгосрочный. Может, в этом случае найдется солидный меценат? Только на них можно рассчитывать… Да, предстоит найти кого-то, кто легко бросит Химушкину на научную работу десять, а лучше пятьдесят миллионов евро, ибо проникнется идеей переписать свой разум! Тут можно рассчитывать на капитал. Но технологии нет, вот в чем беда. Если русские берут двадцать миллионов долларов, то они обязуются отправить космического туриста на орбиту. А какие обязательства можете взять на себя вы? Никаких… Если же пообещаете, это настоящий криминал. Мошенничество.

— Слышишь, дружок, возможно, придут большие деньги! Берись за дело! Капитал будет! — с криком вскочил со стула Семен Семенович.

— Вы сподвижник господина Химушкина? — спросил Дыгало француз.

— Я всего лишь сторонник того убеждения, что человека необходимо срочно менять. Каким образом? У меня еще нет конкретных разработок. Я нахожусь на стадии поиска. Мысли Семена Семеновича мне близки, но я еще не разделяю их окончательно. У меня, хоть и медленно, рождается своя версия.

— А как вы относитесь к автотрофному обитателю планеты? Разве не за ним будущее? — заинтересовался Мишель.

— Господа, здесь уже высказывалась мысль, что любая идея заслуживает внимания. Я полностью согласен с этим. Но главное в другом: элита человечества должна убедиться в глубочайшем кризисе нашего вида и захотеть, так сказать, выскочить из себя, измениться, принять вызов Вселенной, уже давно открывшей перед нами дверь. Однако элита занята бытом, поглощена проблемами комфорта и финансового состояния. В такой ситуации я становлюсь радикалом, бунтарем, а не созидателем. Мне по душе решительные действия, а не долгосрочные исследования, — отрезал Дыгало.

— Что, террор? — уточнил Мишель. — Я вас правильно понял?

— Не знаю, как это называть. Но между нами существенная разница: в своих исследовательских планах вы остаетесь друзьями человека, я же категорически симпатию к нему отрицаю. О ни мне не приятели, а враги, понимаете — враги! Вот из чего я буду прежде всего исходить. И резонно спросить: нужен ли вам, уважаемым интеллектуалам, академической публике, такой радикальный тип, как я? Не опасно ли со мной общаться, вникать в мое мировоззрение? В российской истории беспечные люди строго наказываются. Я не желаю вам худого, а потому раскланиваюсь. Спасибо, что пригласили. До свидания!

— Мы никого не боимся, можете оставаться, — усмехнулся Семен Семенович. — Чем вы сможете напугать нас, людей советского прошлого? Тюрьмой? Совсем неплохо посидеть на всем казенном! Ну голодно! Ну душно летом! Ну прохладно зимой! Что еще? Вши? Клопы? Один раз в неделю свежее белье, баня? Так я на воле реже под душем стою — дорого, не чаще кровать свежей простыней застилаю. Какие тут муки? Вся жизнь из этих подробностей состоит! Опасаться, что изобьют? Чепуха! Я смогу такой припадок изобразить, что испугаются бить долго. А что до тюремных замков или нар, так я все равно их редко видеть буду, при первой возможности наваждение переселит меня в какой-нибудь придуманный мир, так я даже не замечу, что в тюрьме под стражей нахожусь.

— А я бы не хотел услышать исповедь господина Дыгало, — заявил Леонид Андреевич. И сам подумал: «Вдруг он что-то такое скажет, что аж слышать опасно? Я же в прозектуре подрабатываю, семью кормлю. Перед панихидой подрумянить покойника, синяк припудрить, на бледные губы тонкий слой помады положить, причесать, дамам завивку сделать, маникюр — всегда в кошелек копейка упадет. За мою должность в больнице борьба идет. Многие хотят на этой жиле посидеть. Какой-никакой, а твердый доход! Как на одну зарплату проживешь? Так что прощайте, молодой человек. От греха, как говорят, лучше быть подальше…»

Виктор Петрович испытывал усиливающееся чувство пустоты. Он встал и взглянул на часы: «Скоро пять! Спешить некуда, а уходить пора!» Молодой человек поклонился, взял свою еще влажную куртку и направился к выходу.

— Вы не против интервью для парижской газеты? — вставая, спросил господин Бюсьер. И, не дождавшись ответа, откланялся: «Салют, господа. Я вас обязательно найду».

После этих слов француз вслед за архитектором покинул ординаторскую.

— Как можно мечтать создать автотрофное существо, но при этом общаться с прозектором, подрабатывающим на завивке и маникюре покойникам? Не понимаю! Противно! Чисто людская ментальность! Тьфу! — вспылил Виктор Петрович.

— Прошу прощения, я приучил себя не комментировать взгляды и вид деятельности собеседников. Это европейская традиция. — Они вышли на Пироговку. Дождь прекратился, хотя низкое небо грозило опять разразиться ливнем. — Если не возражаете, я включу диктофон.

— Пожалуйста. Но говорить о своих взглядах на обсуждаемую проблему не буду. Они еще не сформировались окончательно. Зачем сегодня заявлять одно, а завтра просить вас переписать? Когда я определюсь, обещаю, что вы станете первым и единственным, кому я дам интервью. Если вы мечтаете шокировать ваших читателей, хотите, чтобы они ахнули от страха, — цель будет достигнута.

— Неужели так страшно?

— Надеюсь! Но больше ни слова. Тут я неожиданно получил в руки примечательные материалы — как за взятки судьи отнимают недвижимость у законного владельца. Эти бумаги мне не нужны. Можете взять для публикации. Я подумал, вы настроились на интервью, и чтобы не остались с носом, подброшу вам «клубничку».

— В вас еще много человеческого…

— Много, но я пытаюсь от этого избавиться. Давайте запишу ваш адрес и через день-другой обязательно передам. Поучительная история. — Дыгало взял протянутую журналистом визитку, с рассеянным видом пожал ему руку и прибавил шаг.

— Жду сигнала к интервью! — бросил Мишель.

Густой гул колоколов Новодевичьего монастыря отдался во всем теле. Казалось, удары усиливали ток крови по жилам. Дыгало мрачно подумал: «Отвращение к человечеству — вот мой единственный восторг!»

Чудецкая приходила в себя. Был уже полдень воскресного дня, высоко в небе горело солнце. Легкий ветерок шевелил листья тополя, заглядывающего в комнату, лучи света ложились на стены оранжевыми бликами. Густые волосы Настя откинула на подушку, чтобы легче было шее и плечам. В комнате было нестерпимо душно. Сырая простыня, словно пластырь, прилипла к спине. По воскресным дням Чудецкая позволяла себе долго нежиться в кровати, обдумывая дела на неделю. А дел было немало. Она приоткрыла глаза, но тут же заслонила их от слепящего света рукой. И вдруг вспомнила, что горько плакала в тревожном утреннем сне. Впрочем, сейчас на душе было светло и тихо. Вспомнились недавние события. Конкурс модельеров и дизайнеров «Экзерсис»… Тогда ей понравились некоторые костюмы из молодежной коллекции модельера М. Автор, сама привлекательная и юная женщина, использовала ткани фирмы «Медулла», ручную вышивку и бижутерию «Swarowski». Настя выбрала несколько изделий и связалась с отцом, чтобы тот оплатил покупку. Каково же было ее удивление, когда он стал настойчиво расспрашивать, почему она предпочла именно М. и не по материнскому ли указанию действовала. «Нет-нет! Мама вообще не знает о моих вкусах», — заверяла Настя. Наконец, он признался: «Настенька, я ведь близок с Марией. У нас с ней… пятилетний сын, твой брат Гриша. Мама об этом не знает, но тебе врать не могу и не хочу. Мы не вечные, а вы с Гришей друг другу должны помогать в жизни. И если Маша узнает, что за одежду из ее коллекции для тебя я уплатил, она мне не простит. Это не по-русски». Он показался девушке таким подавленным, сказанное настолько потрясло ее, что Настя разразилась плачем. И сквозь слезы пообещала познакомиться с Григорием. На этой неделе она должна была получить посылку с заказанными вещами и теперь ломала голову, как отблагодарить любовницу отца, мать своего единокровного братца. Пригласить на ужин? Значит, тем самым обидеть маму. Написать письмо с выражением признательности? Или лучше купить Грише какой-нибудь подарок? Она решила посоветоваться с отцом, понимая, что идея не самая лучшая, но другая в голову не приходила. Вслед за этим в сознании возникли воспоминания о ночном озере, где они недавно праздновали окончание университетских занятий. Казалось, никогда не стемнеет. Конец весны наполнял лес зелеными красками разных оттенков и первыми звуками оживающей природы. Изменялись и цвет земли, и воздух: в нем стоял густой аромат нагретых солнцем кистей сирени, цветов липы и ландышей. На лужайке у озера собралось около тридцати человек, пятеро были с других факультетов. Вскладчину купили свинину на шашлык, для салатов — томаты, огурцы и свежий лук. Белое и красное вино было в бикенбоксах, в ящиках — пиво и вода. Набросали в кучу валежник, насадили мясо на шампуры, зажгли костер. Подружка протянула Насте стакан: «Попробуем глинтвейн? Интересно! Тут его все пьют!» — «Крепкое?» — спросила Чудецкая. — «Ой, не знаю! Да что нам стакан!» Вино пришлось по вкусу. Выпили один стакан, второй, третий, тепло разлилось по жилам, вызвав приятную негу. У костра включили музыку, начались танцы. Наконец опустились сумерки, озеро почернело. «Ах, какой прекрасный вечер, — думала Чудецкая. — Жаль только, что заканчивается студенчество. Но как быстро, как быстро!» В этот момент к ней подошел какой-то едва знакомый парень, без слов обхватил за талию и закружил в старомодном вальсе. От неожиданности она даже расхохоталась. Потом смутилась, но ее смущение только обостряло чувства, подогретые Бахусом. Она почувствовала какое-то родство с этим черным лесным озером, полным тайн. Новые и новые пары кружились перед ней. Девушки были в открытых нарядных платьях, блестели золотые цепочки и крестики. Повсюду Насте чудились объятия и поцелуи. Голова шла кругом. И совершенно необъяснимым образом, скорее бессознательно, чем осмысленно, она сама повлекла своего партнера к безмолвной глади озера. Нет, она не увлеклась им, просто так получилось. Парень отогнул ворот ее блузки и поцеловал в шею. Она опять ответила смехом. Он расстегнул пуговицы и надолго припал к ее груди. Потом будто нарочно споткнулся и повалился вместе с девушкой в траву. Настя не испугалась, не отстранила его. Он задрал ее шелковую юбку, распахнул блузку, расстегнул лифчик, схватил рукой грудь, а губами впился в ее губы, как алкаши впиваются в бутылку. Только тут она пришла в себя, в панике оттолкнула его и, желая немедленно избавиться от наваждения, бросилась в черное озеро, уже соображая, что сопротивление лишь разожжет страсть этого типа. Звездное небо изумило ее красотой. Внезапно над головой пронеслись несколько падающих звезд. Это отвлекло и успокоило Настю. Взглянув на берег, она увидела парня одиноко стоящего у кромки озера. «Ну, что ты ускакала, вернись, я не умею плавать. Вернись, вернись», — звал он нетвердым голосом. Она молчала и смеялась про себя. «Дура, дура, как я могла пить такую гадость. Глинтвейн! Дуреешь от него до чертиков в голове». — «Эй, кто ты? — закричала она на берег. — С какого факультета? Я тебя не помню». — «Вернись, сказал тебе, вернись, это я… Эдик Багрянский, с журфака…» — «Какие у него неприятные губы, да еще колючие усы…» — вспомнила она сцену на берегу. Блузка была где-то безнадежно потеряна. Настя в панике дотронулась до юбки. «Ну, слава богу, хоть она на месте», — мелькнуло в голове.