партии не могут, на съезд партии попадут только несколько сот человек, остальная часть партии, т. е. вся партия, не должна рассуждать. Значит, вопрос нужно поставить о том, кто на съезд посылает и кого посылают. Но для того, чтобы разрешить этот вопрос, – кто и кого посылают, для этого ставится целый ряд вопросов на обсуждение не только съезда, а на обсуждение всей партии». Как раз сейчас, отмечал Сафаров, обсуждался вопрос о внутрипартийной демократии: «Я спрашиваю, имеет ли право каждый член партии иметь свое собственное мнение на этот вопрос или только это право имеют кроме ЦК члены съезда? На этот вопрос я отвечаю, что каждый член партии имеет право иметь свое мнение. Тов. Зиновьев говорит, что только съезд имеет право обсуждать этот вопрос. …Он нам говорит: воздержитесь до съезда обсуждать. Съезд придет, тогда и обсудите, а когда съезд решит, тогда вполне понятно для каждого члена партии, что решение съезда не обсуждается, а проводится в жизнь без рассуждений»[577].

«Я очень осторожный демократ, и я вам в этом прямо признаюсь», – отвечал Каменев, считая, что «спасение» в строгом сохранении резолюции X съезда о партединстве. Но и он, тогда еще поборник большинства, вынужден был, порассуждав сам с собой, признать: «…Нужно сказать прямо: есть товарищи, которые полагают, что и состав ЦК и линия его неправильны. Имеют они право так думать? Имеют. Мы должны только потребовать от них, чтобы они прямо нам это сказали, а не бегали по кустам. И тот, кто думает, что линия ЦК неправильна, тот должен, конечно, начать атаку на тот аппарат, который эту линию проводит. Так и надо ставить вопрос. <…> (Голоса: «Значит, оппозиция возможна?») Конечно, возможна…»[578]

Троцкий, к этому времени уже оппозиционер, соглашался в преддверии XIII партийного съезда: «Пассивное послушание, механическое равнение по начальству, безличность, прислужничество, карьеризм – из партии вон! Большевик есть не только человек дисциплины, нет, это человек, который, глубоко веря, вырабатывает себе в каждом данном случае твердое мнение и мужественно и независимо отстаивает его не только в бою против врагов, но и внутри собственной организации. Он сегодня окажется в своей организации в меньшинстве. Он подчиняется, потому что это его партия. Но это, разумеется, не всегда значит, что он не прав. Он, может быть, только ранее других увидел или понял новую задачу или необходимость переворота»[579]. Надежда Константиновна Крупская напоминала на XIV партсъезде: «Для нас, марксистов, истина – то, что соответствует действительности. <…> Нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право. В истории нашей партии бывали съезды, где большинство было неправо. <…> Надо, чтобы каждый член съезда обсуждал каждый вопрос по существу»[580]. «Я не обязывался говорить вам только любезности, – заметил Михаил Михайлович Лашевич на том же съезде. – Да, я знаю, что приятно быть в таком подавляющем большинстве, но надо уметь быть в меньшинстве и идти против течения и говорить правду. <…> Мы хотим, чтобы меньшинству не затыкали рот»[581].

Увещевая товарищей доверять своей совести, собственному видению вещей, Лашевич, Троцкий, Каменев не ставили под вопрос принципы демократического централизма как таковые. Истина была одна для всех, но одновременно ее мог оспорить любой член партии. Невозможно было предугадать, кто в тот или иной момент будет говорить от имени истинного пролетариата и какую позицию в партийной иерархии он будет занимать. Носителем истины мог оказаться малозначимый коммунист. Вопрос заключался в том, мог ли он убедить в этом всю партию. Институционального разрешения кризисов авторитета, которые периодически обрушивались на партию, не существовало. Партийная линия выяснялась путем лобового столкновения различных мнений – процедура, которая всегда была чрезвычайно взрывоопасной.

При этом не ко всякому мнению, конечно, нужно было прислушиваться. Только сознательные партийцы, вооруженные азами марксистской науки, имели право на голос. Но кто они были? Как их распознать? Как отделить демократически высказанное суждение от непозволительной отсебятины? Формальные принципы не были достаточным руководством для арбитража между спорящими сторонами. Поиск истины упирался в революционное «творчество», «инициативу» и «самодеятельность»[582]. Партийная политика была ареной, где при помощи сложных дискурсивных маневров устанавливалось, кто носитель верной линии, кто имеет право говорить от имени Истории. Сознательность значила владение марксизмом и его правильным применением. Она выяснялась постфактум, и только она давала право участвовать в выработке партийной программы. Особенность коммунистической политики заключалась именно в том, что политика черпала свой авторитет из науки. Политический спор был научным спором, а научная истина признает доказательство или опровержение, а не популярность среди масс.

Дискуссии 1920‐х годов так часто указывали на принципиальную творческую несогласованность между эпистемологическим индивидуализмом и авторитетом коллективного мышления, что данная нестыковка должна считаться ключевой для большевизма. В начале десятилетия партия старалась искать компромиссы, не выходя за рамки партийного устава: Центральный комитет принимал критику, а оппозиция уважала решения партийных съездов. Позже «крамольники» ощутили острую необходимость вырваться из тисков устава и заявить о примате своего сознания над мышлением «обюрократившейся» партийной верхушки.

Чтобы определить точку зрения оппозиционеров в большевистском дискурсе, следует сначала разобраться в официальной лексике по отношению к инакомыслию: необходимо предпринять короткое исследование генезиса понятия «оппозиция» и его семантики. Называть критиков ЦК в начале 1920‐х годов оппозиционерами будет анахронизмом. Еще более спорно предположение о том, что был один объединенный фронт, который бросал вызов большинству ЦК, – чтобы выработать такой нарратив, понадобились годы. Можно сказать, что история становления «оппозиции» как ключевого политического термина – это история концептуализации внутреннего врага в большевистском стане.

Обращаясь к партийным дискуссиям ленинского времени, можно констатировать, что об «оппозиции» говорили мало и без особого драматического эффекта. В большем ходу были такие термины, как «течения», «оттенки», «группы». И здесь речь не идет о синонимах. Партийные ораторы этими терминами пользовались контекстуально, смешивая порой значения и оценки. Так, в материалах IX партсъезда (1920) можно найти целый ряд понятий для обозначения тех, кого в будущем назовут оппозицией. Например, Евгений Алексеевич Преображенский хотел познакомить товарищей с некоторым «разномыслием» среди партийцев в провинции, а Давид Борисович Рязанов говорил о «тенденции», которая ему не нравилась[583]. Троцкий считал, что политические несогласия в партии – это всего лишь «брюзжание» или «болтовня»[584]. Познакомившись с «некоторыми течениями» в партии, он, как и Ленин, был готов предоставить им представительство в ЦК – партии было чему у них поучиться[585].

Х съезд партии внес некоторые лингвистические инновации, которым было суждено остаться в партийном дискурсе. Классифицируя разные неортодоксальные группы, Вячеслав Михайлович Молотов заметил, что партия имеет