Диего фотографирует старика, везущего коляску, внутри которой лежит корень какого-то дерева. Огромный деревянный ребенок, испачканный в земле, пригодится ему зимой.

Днем люди выходят на охоту, копаются в грязи, в обломках. А снайперы охотятся на людей.

— Знаешь, в кого они любят целиться? В матерей.

Я этого не знала.

— Снайперы забавляются, глядя, как детишки ревут, как разевают рты, мечутся в отчаянии.

Диего фотографирует детей, которые играют даже здесь, прячутся в опасных подъездах, под бетонные плиты разрушенных потолков. Присаживаясь на корточки, Диего разговаривает с ними. Шарит по карманам, раздает все, что находит. Детишки наскакивают на него, теребят лицо, дергают за волосы. Диего сажает их к себе на плечи, даже не сердится, когда они трогают его объективы.

Фотографирует меня на фоне кратера библиотеки.

Говорит:

— Встань сюда.

Задаю себе вопрос, любит ли он меня, или я всего лишь призрак из нашей прежней жизни? Постоянно крутит головой, оборачивается, оглядывается. Кого он ищет?

Мечеть Гази Хусрев-бег тоже повреждена. Диего фотографирует верующих, которые молятся на рассвете, склонившись на своих маленьких, похожих на прикроватные, ковриках перед кучей обломков. На улице Маршала Тито висит листок с напечатанным на машинке списком погибших, его вывешивают по ночам. Люди останавливаются, читают, опускают голову.

Мы заходим в кафану, комнату с шероховатыми стенами, со столиками, скученными подальше от входа. На барной стойке, кроме каких-то кренделей из темной муки, ничего нет. Зато наливают крепкий, хорошо взбитый растворимый кофе с пенкой, который может сойти за итальянский эспрессо. Клубится дым «Дрины», раздаются крики пьяных в военных мундирах, пошитых на дому, милиционеров из сборных войск, бойцов-героев и бывших преступников, которые выбились в местное начальство. Женщина сидит неподвижно, поставила локти на стол, некрасиво сжала лицо ладонью. Черты расплылись, нос сплющился, обнажились темные зубы, закрылся глаз. Кажется, она не замечает ничего, что происходит вокруг. Может, пришла сюда, чтобы забыть страх.

А может, ее пронзила боль.

Остолбеневшие женщины. Старики, напоминающие статуи. Мы пьем растворимый кофе. В сотый раз спрашиваю у Диего, что его здесь держит.

— Зачем мы тут?

К чему этот абсурд? Эта кара?

Он молчит, выпивает кофе до последней капли, облизывает чашку. Язык с белым налетом, грязный; у меня такой же.

— Я не просил тебя приезжать.

И позже, в комнате, когда нам нечего есть, потому что мы не позаботились о еде, и в желудках у нас пусто, а во рту — кислый вкус, слышу голос Диего в темноте:

— Возвращайся в Италию, любимая.

Льет дождь… небо протекает, расслаивается. Всю ночь гремел гром и сверкала молния, грохот природы смешался с грохотом человеческой злобы. Я долго не могла заснуть, слушая эти вышние раздоры: Бог разгневался и обрушил всю свою ярость с принадлежащих Ему небес, заливая жерла пушек, гаубиц, зениток, затапливая траншеи. Там, в горах, скорее всего, сплошная грязь. Лесные деревья вряд ли смогут сдержать такой поток, земля сползет в долину, покрывая ее слоем нечистот, смывая сады и дома Санджакского региона.

Дождь барабанит по полиэтилену на окнах, и этот ужасный шум не прекращается уже несколько часов. Холодно, зима торопится, и стены в трещинах, уходящих в потолок, больше нас не спасают. Запах сырости и грязной одежды. Диего свернулся в клубок, накрылся с головой покрывалом, голые желтые пятки торчат наружу. Газ в баллоне нашей походной плитки весь кончился, последнее голубое мерцание исчезло… пламя вспыхнуло на несколько секунд, вытянулось кверху, точно истощенная душа. Выхожу на общую кухню приготовить кофе. Велида стоит в очереди, ноги промокли до колен, в руках эмалированный кувшин. Вздрагивает, подскочив так, что роняет кувшин.

— Это гром, всего лишь гром… — успокаиваю я ее.

Наклоняюсь, подаю ей кувшин, эмаль в двух местах отбилась, обнажив железо.

— Ну вот, еще одна вещь испортилась… — улыбается.

От нее исходит такой же странный запах, как от всех горожан. И не только потому, что не хватает воды, сегодня, например, можно помыться дождевой водой, — это усталость, паника сочится из тел. Запах безвременной кончины. Некоторые испуганные звери выделяют такой фермент, чтобы защититься. Напряженные тела, испорченные желудки людей, которые питаются травой, не спят и выходят из дому с чувством, что непременно будут убиты.

Дождь поливает маленькую очередь во дворе. Женщины в шлепанцах промокли и дрожат от холода.

— Смотри, до чего мы дошли…

Сегодня утром Велида позволяет себе плакать, потому что в такой дождь никто не заметит ее слез. Какая-то женщина толкается, втискивается в очередь. Велида отступает в сторону, пропускает ее. Потом отдает ей и свою порцию молока, которое торговец достал неизвестно где, — несколько месяцев здесь не видали настоящего молока. Я злюсь, говорю, что она и так слишком худая, тут не до щедрости. Но она не хочет опускаться до животного состояния и потому не вступает в борьбу за кусок хлеба с отчаявшимися.

— У нее дети, а у меня только моя смерть… — Поднимает голову, сквозь намокшие волосы, превратившиеся в комки мокрой шерсти, просвечивает череп. — Я уже вижу ее, еще недавно я не подпускала ее к себе, но теперь она уже здесь, я открыла ей дверь… мы сидим вместе на кухне перед холодной печкой, разговариваем. Она приглашает меня на танец. Сегодня вечером надевала мои итальянские туфли, бежевые, с открытыми пятками, которые я брала в свадебное путешествие.

Поднимаюсь к себе, несу кофе. Диего уже собрался, на нем красная непромокаемая куртка, разорванная на спине.

— Куда ты?

Ему надоело сидеть в четырех стенах, ну и что, что идет дождь, пусть, ему даже нравится.

Он заклеил дыру на куртке двумя кусками белого пластыря, из нашей аптечки, собранной в коробке из-под обуви.

Уходит с крестом на спине. Говорю, что он теперь идеальная мишень для снайпера. Пожимает плечами, улыбается. Еще недавно я бросилась бы на него, никуда не пустила, но у меня уже нет сил. Он стал фаталистом, как и все горожане. «Судьба как сердце, — сказал он мне, — зарождается вместе с нами, и не имеет смысла менять путь».

Дурак!

Я иду за ним. Без бронежилета, он слишком тяжелый, да и я сегодня тоже теряю бдительность. Я устала, а усталость заглушает страх.

Потом, может, из-за такого дождя и винтовки промокли, и взор снайперов затуманился. Может, под дождем ходить безопаснее.

Я иду за ним следом по мокрой дороге, через пустые дворы, обходя плиты раскуроченных гранатами стен, которые застыли, обретя призрачное равновесие. Можно увидеть, из чего состоит стена… из каких конструкций, из какой пыли. Есть в этом что-то непристойное, какое-то вторжение внутрь. Интимное пространство, разомкнутое, лишенное покрова, ставшее общим достоянием, общей болью.