собрались со всеми северскими и украинскими городами и Калугою, идут на польских и литовских людей к Москве, и нам бы так же идти... И мы по благословению и приказу святейшего Гермогена, собравшись со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми идём к Москве, а с нами многие ратные люди разных и окольних и низовых городов».

Движение россиян вызвало среди поляков панику. Гонсевский, так и не принявший православия, позвал к себе Михаила Салтыкова и сказал:

— Иди и усмири патриарха. Скажи так: если не напишешь в города грамоту в пользу короля Польши, то быть тебе уморённым в тюрьме.

Салтыков в злодействе и предательстве зашёл так далеко, что возврата к благочестивой жизни у него не было. И он пообещал:

— Живота не оставлю ему, пока не выжму нужную грамоту. — И ушёл выполнять волю гетмана. С собой он взял подобного себе изменника Федьку Андронова, полдюжины преданных холопов и троих ляхов.

В палатах рядом с патриархом были только Николай, Сильвестр, Пётр и Катерина — малая рать Гермогена. Но когда Салтыков с отрядом ворвался в палаты, ратники патриарха не дрогнули перед лицом татей. Салтыков зло потребовал от Гермогена:

— Ты писал по городам и велел идти к Москве с оружием. Теперь напиши, чтобы не ходили. — Салтыков играл саблей, грозил ею.

— Напишу, — ответил Гермоген, — что ты уже предал Русь, как Иуда, и проклят мною на вечные времена. Сей день ты помнишь!

— Сие тебе не удастся написать.

— Вижу твою саблю, ан не боюсь её. Шестьдесят лет назад, как Казань воевал, сабли не брали меня, ноне и вовсе...

— Ты напишешь ради ближних! — И Салтыков указал на Ксюшу и Катерину. — Их-то ты не сумеешь защитить. — И пуще заиграл саблей. Ан доигрался. Сабля вырвалась из руки Салтыкова, взлетела вверх и ударила остриём в ногу, проткнула тонкую кожу сапога. Князь вскрикнул от боли. Федька выдернул саблю, из раны хлынула кровь.

Ксюша, что стояла рядом с Катериной, спряталась за неё, но взгляд девочки ожёг Салтыкова, и он уже потом понял, что был наказан и сабля вырвалась не случайно.

Патриарх подошёл к Салтыкову и заговорил:

— Сие тебе Божий знак: не богохульствуй. Аз напишу вот что, слушай. Скажу, чтобы все ополчения вернулись домой, ежели ты и все находящиеся с тобой изменники и все королевские ляхи уйдут вон из Москвы и из России. Ежели же не уйдёте, то благословляю россиян довести начатое до конца. Ибо вижу попрание и разорение истинной веры от вас и от еретиков-иезуитов и не могу больше слышать латинского пения в Москве. Теперь изыдь!

Салтыков снова схватился за саблю, но Федька Андронов позвал холопов.

— Помогите князю. Кровь на нём...

Холопы подхватили Салтыкова под руки и повели. И Федька ушёл, но поставил у дверей стражу, и патриарх оказался под арестом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГНЕВ ПАТРИАРХА

На Русь приближались святки. Россияне справляли их, но не так, как в прежние годы, без веселья. Да и откуда ему быть, если сам патриарх, глава церкви, был под стражей у ляхов. Воины, поставленные у палат, не покидали постов день и ночь. Их лишь меняли по часам.

Но жизнь в патриарших палатах не замерла. С Божьей помощью ведунов-провидцев, Гермоген не страдал от безделья. К нему ежедневно, а то и ежечасно приходили вести о московской жизни и, как воды реки на перекате, рождали рокот и гром, текли дальше и становились порой бурным потоком. Каждое утро из патриарших палат уходили на улицы и торжища Москвы ведуны Сильвестр и Пётр и питали патриарха всем тем, что вершилось в захваченной поляками столице России. Обычно добытое за день выкладывалось на стол за вечерней трапезой.

— Знать тебе надобно, святейший, — начинал Сильвестр, — царёк Владиславка уже действует своим именем на Руси. Вернулся из Кракова боярин Плещеев да стал волею Владиславки крайним. А матери первого самозванца царёк пожаловал вотчину на реке Мологе — Устюжину-Железнопольскую. Ещё чужеземный сочинитель Маржерет получил вотчину в Серебряных прудах. Да есть и другие вести, не знаю, сказывать ли? В гнев войдёшь, владыко...

— Ну войду. Токмо он и помогает каяться перед Всевышним. Говори!

— Вору и отступнику Мишке Салтыкову цырёк жаловал вотчину — волость Вегу на Вологодской земле, — выдал Сильвестр.

— Болота сатанинские сей василиск заслужил, — забушевал Гермоген. И ещё пуще пришёл во гнев после новостей Петра Окулова.

— Вчерась ляхи стащили из собора Успенья Иисуса Христа о пять пуд золота. Сення же поутру украли серебро в Архангельском соборе, кое покровы с гробниц великих князей...

Сие известие огорчило Гермогена до слёз. «Мамаи не трогали, а эти лютеры-еретики посягли...» — стонал Гермоген. И восстал:

— Терпению нашему предел! Сей же час пишу новую грамоту россиянам, дабы двинулись всей силой на Москву! — И тут же потребовал принести бумаги и написал коротко и властно: «Русичи, сходитесь к первопрестольной бить и гнать ляхов! Досталь терпеть!» И послал архидьякона Николая в Патриарший приказ с повелением всем способным идти к ополченцам. — Пусть идут моим именем во Владимирские, Тверские, Ярославские земли и зовут за собой россиян к Москве.

В другой раз Сильвестр принёс вести из-под Смоленска, получил их у человека, который сбежал из пленённого посольского стана русских.

— Известно нашим послам стало, что король Жигимонд не отпускает сына в Москву. Опасается, что здесь учинят над ним забойство. И к крещению его не допускает.

— Слава Всевышнему, надоумил Жигимонда. И сие известие по Руси пустить. Ведать должен народ, что нет у него царя-батюшки.

Чуть позже Гермоген узнал, что князь Юрий Трубецкой по воле Семибоярщины встал во главе войска и повёл его под Калугу против отрядов Марины Мнишек и преданных ей Казаков атамана Заруцкого. Выбив Казаков из Калуги, а с ними прогнав и Марину, Трубецкой собрал горожан и приказал им присягнуть на верность Владиславу.

Патриарх удивился действиям Трубецкого. Сказано же было ему, когда уходил в поход, что Владислав для России ничто. Да понял святейший, что Трубецкой здесь ни при чём, потому как правители его на сей шаг толкнули. Патриарх счёл нужным встретиться с правителями. И ранним утром в день обретения главы Иоанном Предтечей Гермоген попросил Сильвестра собрать к нему всю седмицу первых бояр.

— Повеление им выскажу да в глаза гляну: глубоко ли увязли