— А кости? Она их тоже использует для лечения?

— Откуда мне знать! Это перед тобой она разыгрывала ведьму. Что за напитки и снадобья она давала тебе, чтобы заручиться любовью ще… Фоскари?

— О нет, тут ты ошибаешься. Все было совсем не так. Ты тогда так злился на меня, что даже слушать ничего не желал. Конечно, она мне помогала. Но лишь простыми средствами — заклинаниями, мольбами. Несколько раз кидала бобы, гадая на будущее, но никакой крови, никаких освященных гостий, о которых ты кричал, и в помине не было. — Сейчас ее голос звучит почти грустно. — Она не нуждалась в подобных вещах. Она… как бы тебе сказать? Она многое словно видела — о Боже! Теперь-то понятно, ведь она в самом деле все время на нас смотрела, потому и видела… Но я имею в виду не только в телесном смысле. Мне кажется, она разбиралась в душах людей так же хорошо, как и в их телах.

Фьямметта права. Это так. А как быть с моей душой? Что она поняла про меня? Но к чему теперь эти вопросы? Слишком поздно.

— Уверяю тебя, Бучино, она многое видела! Помнишь, что она однажды сказала про тебя? Что тебе следовало бы забыть о своих недостатках и радоваться своим достоинствам, ибо — она так и сказала — поводов для радости вполне достаточно. — Она невольно смеется. — Раньше я восхищалась ее смелостью: ведь в жизни ей привелось вынести страдания похуже, чем тебе, а она все равно осталась сильной.

Наступает тишина. Я чувствую на себе взгляд Фьямметты.

— Ты ведь тоже о ней думал, правда? Ты побывал у нее дома. Ты теперь понимаешь, как она работает. Ты знаешь, что она оказалась воровкой. Ты видел ее с ребенком — и понял, что это ее собственное дитя. О, Бучино, мне кажется, ты очень многое о ней знаешь.

Видит ли она все по моим глазам? Или в моем голосе появляется нечто особенное, когда я говорю про нее? Как можно распознать симптомы болезни в самом себе?

— Ты ведь потому за ней и следил, да? Потому что все это время ты что-то подозревал?

Я не знаю, что на это сказать.

— Я… нет. — Я опускаю взгляд. — Я… пошел за ней, чтобы поблагодарить ее. За то, что спасла мне жизнь. А еще потому, что… Потому что мне хотелось… Хотелось узнать ее получше.

— О, Бучино!

Несколько мгновений Фьямметта смотрит на меня, но, что бы она ни прочла на моем лице (а я понимаю, что на нем многое написано), она воздерживается от каких-либо замечаний. И мне становится стыдно, потому что она оказалась гораздо великодушнее меня.

Весь оставшийся день мы ждем, хотя, сказать по правде, ни я, ни она сами не знаем толком, чего именно мы ждем. Что она придет к нам просить прощения? Или выпрашивать свои кости? А может быть, она ждет, что мы сами явимся к ней и изложим свои требования? Например, цену рубина — в обмен на мешок с костями? Но ничего не происходит. Город медленно возвращается к работе. Один генуэзский купец, который приезжал в Венецию на ярмарку, а завтра собирается в обратный путь, приходит к нам в надежде, что моя госпожа отужинает с ним, потому что он прочел кое-какие новые стихи о ней в «Реестре куртизанок». Но когда она отказывает ему (вернее, это делаю я) под тем предлогом, что вечер у нее уже занят, он, похоже, даже испытывает облегчение и, скорее всего, пораньше ложится спать. Город так долго предавался празднествам, что все, по-видимому, очень устали.

Мы оба ложимся спать рано, а на следующее утро оба вдруг понимаем, что должны отправиться к ней. Моя госпожа надевает головное покрывало, и Марчелло везет нас, тем более что все эти годы именно он доставлял записки для Коряги в пекарню на кампо, когда нам срочно требовалась ее помощь. Он высаживает нас на пристани в нескольких мостах от временной запруды на канале и остается ждать нас.

Первый удар колокола, призывающий к работе, уже прозвучал, но улицы все еще скованы ленью. Какой-то мужчина проходит мимо нас, тихонько бранясь себе под нос. Похоже, весь город мучится общей головной болью после бурных празднеств. Сейчас не время вступать с кем-нибудь в пререкания — может вспыхнуть нешуточная ссора. По мосту, ведущему к тыльной части дома Коряги, грустный мул тащит телегу, груженную бочками с черной жижей. И я сам, и моя госпожа оделись поскромнее, но я все равно чувствую, что ей не по себе. Уж очень давно она не ходила по беднейшим районам города, к тому же ее изящная наружность и мое уродливое обличье неизбежно привлекут внимание прохожих.

В осушенном канале начались очистительные работы. Полдюжины мужчин стоят, погрузившись по пояс в ил, черные как черти, и выгребают лопатами отвратительные комья липкой грязи. На лицах у них повязки, которые уберегают их от зловония, поднимающегося снизу, от смердящих отбросов. Очистка займет не одну неделю. Когда мы проходим мимо, кое-кто из рабочих поднимает на нас глаза, и один из них что-то кричит нам вслед. Сейчас государству не хватает людей, желающих грести на галерах, и оно набирает вместо добровольцев преступников — всегда найдется работенка, на которую не погонит даже голод. Мы ускоряем шаг и попадаем в переулок, где живет Коряга. Я отсчитываю двери, хотя прекрасно знаю, какая из них — ее. Теперь снаружи не висит замок, но если она дома, то дверь будет заперта изнутри, как тогда, когда я пришел в первый раз, и потому я едва не отскакиваю в сторону, когда дверь без усилия поддается.

Фьямметта бросает на меня быстрый взгляд, и мы вместе заходим внутрь. Поначалу мы ничего не видим в полумраке и вынуждены доверяться обонянию. В помещении стоит сильный запах трав и чувствуется кислая вонь от разлагающихся животных останков. Мы в комнате, где хранятся ее снадобья и где я, буйно орудуя кочергой, смахнул кое-какие лекарства с полок. А что мне было делать? Когда хочешь достать что-то, но не можешь дотянуться, то крушишь все вокруг. Такое могло бы случиться где угодно. Но только здесь, куда ни шагнешь, наступаешь на битое стекло или в липкую пахучую лужицу, а когда наши глаза приспосабливаются к темноте, я замечаю, что в комнате — разгром пострашнее того, что учинил я. Ваниль перемешалась с петушиными сердцами, розмарин плавает в моче. Нет, это не моих рук дело. Все до одной баночки и бутылочки сброшены с полок на пол и разбиты на мелкие кусочки. Стулья и маленький столик изрублены в щепки,

печь разломана на части, даже очаг разорен, а пепел и сажа рассыпаны по всему полу.

Я вижу, что Фьямметта потрясена.

— Это не я сделал, — говорю я поспешно. — Это… это не я.

Дверь, ведущая в спальню, распахнута настежь, одна из петель сорвана. Уже с порога мы видим, что кровать разнесена на куски, пол, будто в сарае, усеян соломой и обрывками рогожи. А сундук… Даже когда он остался пуст, я не мог сдвинуть его с места. Но кто-то сумел это сделать. Сдвинул и изрубил его в щепки, разодрал в клочки всю одежду, которая хранилась внутри. Тот, кто приходил после меня, явно не искал какого-то похищенного предмета. Тем не менее забрал с собой кое-что. Я повсюду шарю взглядом, но не вижу ни записной книжки, ни деревянной шкатулки. И тут только понимаю, в какую беду попала Коряга. Я торопливо захожу в другую комнату.

— Ой! Из какой чертовой задницы ты выскочил, а?