Пока о гемофилии не упоминалось ни по телефону, ни здесь. И теперь, сидя перед Люси, я почему-то стесняюсь заговорить об этом. Мне вдруг приходит в голову, что я не воспользовался представившимся шансом. Люси ведь призналась, что она носитель болезни.

— У вас… — нерешительно начинаю я. — У вас есть дети?

— Пока нет, — резко отвечает она и смотрит мне в глаза. Внезапно ее голос и выражение лица смягчаются. — Послушайте, я могу называть вас Мартином?

— А как же еще? — обескураженно отвечаю я.

— Не знаю, но вы ведь лорд, да?

Там, где я привык бывать ежедневно, лордов пруд пруди. И я не привык, чтобы люди испытывали благоговение перед титулом.

— Вы же моя сестра. Пожалуйста, называйте меня Мартином.

— Ладно, значит, Мартин. Вы спросили о детях из-за гемофилии, да?

Я киваю.

Она делает глоток вина, довольно большой.

— У меня нет детей. Пока.

— Что заставило вас пройти тест? Вам рассказала мать?

Мое предположение вызывает у нее смех.

— В качестве урока житейской мудрости? Или полового воспитания? Я не помню ни того ни другого. Мама ни словом не обмолвилась об этом.

— А сама знала?

— Сказала, что нет. То есть, когда я спросила. Потом отказалась в это верить. Просто не захотела обсуждать.

Я говорю, что ее тетя Патрисия знала. Должна была знать, иначе не написала бы то письмо Веронике.

— Ну, да, — соглашается Люси. — Только допускала ли мысль, что тоже может быть носителем? Сомневаюсь. Понимаете, они выдавали желаемое за действительное. Не знаю, известно ли вам, что в семье существовала такая теория: если одна сестра является носителем, то следующая — нет, а третья опять может быть носителем и так далее. Конечно, это полный вздор, но моя бабушка Мэри в это верила. По крайней мере, по словам Клары.

Передо мной мелькнул свет.

— Вы узнали от Клары?

— Совершенно верно. Разве я не сказала? Это было недалеко от нас, ее дом всего лишь в Илинге, а мы жили в Чизике. Понимаете, подростки, какими мы были тогда, любят разговаривать с очень старыми людьми; те им ближе, чем поколение родителей. У Клары была куча фотографий и неиссякаемый запас историй о жизни в том доме в Сент-Джонс-Вуде в те давние времена. Она помнила, как ходила на митинги суфражисток и боролась за предоставление женщинам права голоса, как рассердился ее отец, когда узнал об этом. Однажды — мне тогда было восемнадцать или девятнадцать — она рассказала о гемофилии. Не со злорадством или ради сенсации; она долго колебалась, прежде чем решиться, говорила, что много думала, что это не давало ей покоя.

— Вы хотите сказать, она считала, что ее сестра Мэри тоже может быть носителем, как и другая сестра, Элизабет?

— Прошу прощения, но можно мне еще один бокал вина?

Я извиняюсь за свою невнимательность. В этот момент подходит официант и наполняет наши бокалы. Я вижу, что разговор дается Люси с трудом. Она откладывает вилку и нож, явно не собираясь доедать основное блюдо.

— Клара, — продолжает Люси, — в молодости, когда отец еще был жив и после его смерти, пыталась читать его книги. Это печально, правда, очень печально. Бедная женщина стремилась к знаниям, но всю жизнь ее лишали возможности их получить. Видите ли, ее мать была почти неграмотна. Единственное, что она умела, — рисовать плохие картины и фотографировать. Мэри была очень набожна, всегда занималась благотворительностью в приходе, а Хелена… ну, Хелена шила. Вероятно, дом был завален вещами, сделанными руками Хелены, вышивками и тому подобным. — Люси умолкает, затем говорит: — Простите, я больше не могу есть. У меня всегда пропадает аппетит, когда я об этом говорю.

— О гемофилии, — мягко уточняю я.

— Да. Она читала отцовские книги, заинтересовалась и довольно много узнала. Когда умер ее брат Джордж, ей было всего семнадцать, но Клара знала, что с ним, знала, что это не туберкулез.

— Вы хотите сказать, мать Джорджа не знала? И другие сестры тоже?

— По словам Клары, в доме об этом никогда не говорили. Она видела, какие кровотечения бывают у младшего брата, если он случайно поранится — таких ни у кого не было. Видела, что мальчик несколько недель прикован к постели после обычного падения.

Я спрашиваю, не пыталась ли Клара поговорить с другими членами семьи.

— Она боялась отца. Его все боялись — за исключением Джорджа. Если кто-нибудь хотел о чем-то его спросить, но не осмеливался, Джордж смеялся и спрашивал, почему. Для него отец был милейшим и добрейшим человеком, который не смел возражать сыну. Лучший отец в мире.

Я в изумлении качаю головой. И ругаю себя за то, что не общался с Кларой, не знал всего этого сам.

— В конечном счете Клара обратилась к матери, — продолжает Люси. — Спросила, правда ли, что у Джорджа гемофилия. Почему все утверждают, что у него истощение организма? Они употребляли именно этот термин — истощение. Эдит ответила — вероятно, очень спокойно, поскольку никогда не теряла самообладания, не повышала голоса, — что не знает, что имеет в виду Клара. Женщины не разбираются в таких вещах. Лучше спросить у отца. Наконец, за пару недель до смерти Джорджа, она действительно спросила отца. Должно быть, для этого потребовалось немалое мужество.

— Что он сказал?

— Генри безумно переживал за Джорджа. И ему самому оставалось жить не так уж много. Клара пришла к нему в кабинет, разумеется, предварительно постучав. Он пригласил ее войти и поинтересовался, что ей нужно. Она спросила, правда ли, что Джордж гемофилик. Генри встал и очень спокойно сказал: «Чтобы я больше об этом не слышал, — а потом указал рукой на дверь и прибавил: — А теперь уходи!»

Мы оба какое-то время молчим, потом Люси говорит:

— Джордж умер две недели спустя. Он играл в саду и упал с каких-то ступенек. Клара сказала, у него был сильный ушиб головы. А колено, на которое он упал, раздулось, как воздушный шар. Именно так и выразилась Клара — воздушный шар. Похоже, мальчик умер от чего-то вроде инсульта. Генри на три дня заперся в кабинете. Не ел. Там у него был графин с водой. Никто не знал, выходил ли он ночью, спал ли он. На похороны Генри вышел, но проплакал всю службу. Эдит привезла его домой, уложила в постель и послала за врачом. Она могла делать с ним все, что угодно — в отличие от всех остальных.

Бедный Генри. Бедный Генри, наконец кого-то полюбивший.

— Я нисколько не сомневаюсь, что у Кеннета Киркфорда, сына Элизабет, была гемофилия.

— Клара тоже так говорила. Он был гемофиликом, но умер от дифтерии. Это позволило Элизабет представить все так, что сын болел только дифтерией. Но Клара знала, видела его опухшие суставы и поняла, что это такое. Она рассказала Мэри и Хелене. Тогда Мэри была незамужней, но верила в эти бабушкины сказки, что вторая сестра не может быть носителем болезни, если дефектный ген есть у первой. Точно так же считали в королевской семье, хотя на самом деле это не так.