Из задней части комнаты донесся властный голос:

— Оставьте его в покое. Мы должны ждать приказов.

Здоровяк поднялся с пола, проковылял к койке и плюхнулся на нее. Другой агент перестал потирать ушибленную лодыжку, с явным усилием прошел к другому стулу и тоже сел.

В этот момент Марин смог сосчитать своих противников — их было шестеро. Все они выглядели как офицеры Контроля. Двоим из них было лет по тридцать с небольшим; они казались молодыми и сильными. Кроме них, было еще трое сорокалетних здоровяков.

В этот момент начальник вышел вперед. Он был старше всех — седоволосый мужчина лет пятидесяти пяти.

— Мистер Траск, — сказал он, — меня зовут Мартин Кэррол. Я ожидаю приказа получить от вас — любыми средствами — полный отчет о вашей деятельности.

Марин изучал его лицо. Он помнил Кэррола. Пару раз он видел его вместе со Слэйтером. Это был еще тот тип.

Серьезно относившийся к своим обязанностям, он был опасным противником, поскольку не сомневался в справедливости всего, что делал.

Но Марина сейчас это интересовало мало. Он знал только, что лично ему потребуется в той ситуации, которая здесь начнет разворачиваться. Только ненависть и ярость способна оберечь нервы и мышцы любого живого существа при пытках. У него не было времени ни на добрые мысли, ни на рассуждения — разве что в самых отдаленных уголках сознания.

У двери раздался какой-то звук. Кэррол подошел и несколько минут говорил с кем-то, кого Марин не видел. Затем дверь закрылась; Кэррол вернулся и подошел к Марину.

— Указания получены, — сказал он. Его голос звучал спокойно, но щеки, казалось, слегка побледнели. — Как только вы будете готовы, дайте мне знать, и я позову Великого Судью. Он сам хочет вас выслушать.

Марин не осознавал течения времени. Когда он чувствовал боль, он поднимал голос в пароксизмах ярости и ненависти. Он едва понимал, что говорит. Он пытался оскорблять своих мучителей — но это получалось неразборчиво и невнятно. Олова не играли никакой роли. Имели значение только эмоции и способ их поддержать.

У него были достаточно веские причины, по которым он не мог позволить себе говорить. Он не мог, не должен был, не смел рассказать свою историю людям, которых контролировал Мозг… пока все остальные возможности не были исчерпаны.

Он чувствовал, исходя из собственного опыта, что они не станут его убивать, пока что-нибудь не узнают. Следовательно, заговорить для него означало погибнуть, не говорить — значило выжить.

В этом замкнутом пространстве, освещенном лампами, время исчезло и одновременно растянулось в бесконечность. Он поддерживал жизнь в своем теле, питаясь сырым материалом своих нервов. Иссушив силы, он опускался до глубин изможденности, но только для того, чтобы найти новый резервуар ненависти, и она, казалось, затопляла все его существо огнем обновленной энергии.

В такие моменты он буквально физически вибрировал от ярости. И он вопил, срывая голос: «Идиоты — дураки — рабы — тупицы, тупицы, тупицы…» — снова, снова и снова.

Ни на мгновение он не ощущал жалости к себе. Ему не приходило в голову просить пощады. Никакого смысла также не было и в том, чтобы по-настоящему критически оценивать то, что они делают. Он видел людей на всех стадиях физического, морального и психического уничтожения, но выживали только те, кто цеплялся за какое-то проявление безумной ярости. Это был факт — единственно важный в данный момент.

Его непреходящая ярость начала давить на его мучителей. Он не сомневался, что это неизбежно произойдет, хотя и не связывал с этим никаких планов. Сама внутренняя склонность к насилию, которая и привела этих людей к работе в Контроле, неожиданно оборачивалась слабостью, и он подпитывал эту слабость. Перед этой самой действенной из всех эмоций барьеры их внешнего спокойствия падали один за другим.

Внезапно один мужчина закричал. Его вынесли, сопротивляющегося и лягающегося, как маленького ребенка, охваченного яростью. Правда, офицерам Контроля пришлось иметь дело с крупным парнем, отличавшимся недюжинной силой.

Второй мужчина начал тихо всхлипывать. Кэррол подошел к нему и сказал:

— Дэн, ты портишь себе репутацию. Прекрати!

— Я ничего не могу с этим поделать, — всхлипывая, отозвался тот. Его увели.

Еще один из них застыл неподвижно. Все его мышцы были напряжены, глаза устремлены перед собой. Врач подошел к нему, сделал укол, и он мягко упал, как тряпичная кукла.

Кэррол, должно быть, каким-то образом уведомил Великого Судью. Дверь внезапно открылась, и сквозь серый туман Марин увидел диктатора. Он просто стоял в дверях — большой, озадаченный мужчина. Он покачал своей львиной головой и сказал:

— Остановите процедуру. Пусть отдохнет. Отведите его…

Марин не услышал, куда его предполагается отвести. Он обмяк и, хотя почувствовал, как его схватили чьи-то руки, провалился в сон, который был опасно близок к потере сознания.

Он зевнул, затем закрыл глаза. Потом в памяти всплыло воспоминание. Он сидел в кресле в большой, со вкусом обставленной комнате. Его запястья были пристегнуты наручниками к подлокотникам кресла. По одеревенелости ног он мог судить, что его лодыжки были также привязаны к ножкам.

Головой он мог вертеть свободно, поэтому немедленно огляделся, надеясь по каким-нибудь признакам определить, где находится. Закрытая дверь справа, настенный телевизор, окон нет, кушетка слева, большие часы на стене перед ним и…

Его внимание зависло, и он с тошнотворным приступом страха подумал: «Часы… такие же, как у Траска».

Пока он с неприязнью разглядывал их, часы тихо скрипнули и пробили половину — десять тридцать, то ли утра, то ли вечера, он не мог даже предположить. Звук замер, а затем яркая серебристая нить вылезла на пол из какого-то скрытого отверстия в часах. Она змеилась и сворачивалась в кольца, как веревка, а часы все выпускали и выпускали из себя это странное вещество.

Внезапно конец нити загнулся крючком и броском продвинулся в направлении Марина, который в оцепенении смотрел на него. Он с дрожью вспомнил о такой же блестящей «веревке», которую он видел ночью в квартире Траска неделю назад.

Он был потрясен. Каждый спазматический прыжок действовал на его психику с такой силой, с какой не могла подействовать пытка. Он зачарованно смотрел на эту светящуюся нить, охваченный ужасом, в то время как она, конвульсивно свиваясь в петлю, каждым выхлестом продвигалась на три фунта.

Сначала расстояние до него составляло примерно двадцать пять фунтов. Половину она покрыла менее чем за две минуты. Выйдя из первоначального ступора, Марин начал звать на помощь. Его голос поднялся от вопля до самого громкого визга, который он только мог выдать. У него не было ни гордости, ни стимула одергивать себя. Он только хотел, чтобы кто-нибудь пришел и прекратил этот кошмар. Прямо сейчас, немедленно.