Он потерял ее. Потерял страшным образом, и боль от того, что ее нет рядом — и никогда уже не будет рядом — сжимала его зубы и настойчиво внушала мысль о том, что он должен сделать что-то, ну хоть что-нибудь для того, чтобы боль отпустила его хотя бы на одну секунду в его новой жалкой и опустевшей жизни.

Все, сказал себе он, я принял решение. Все! Завтра чищу пистолет. Чищу и проверяю, есть ли в обойме патроны. Решено! Первым делом чищу пистолет.

В комнату вошел Рей, все еще в ботинках с роликами и с хоккейной клюшкой в руке, на которую он опирался, ковыляя к своей кровати на подгибающихся ногах. Брендан торопливо вскочил на ноги и вытер слезы со щек.

Рей, глядя на брата, снял с ног ботинки и знаками спросил его:

— Ты в порядке?

— Нет, — ответил Брендан.

— Я могу что-нибудь сделать для тебя? — спросил Рей, жестикулируя пальцами.

— Да нет, все нормально, Рей, — ответил Брендан. — Да и чем ты можешь помочь? Не волнуйся.

— Мама говорит, что ты, наверное, уедешь.

— Что? — спросил Брендан.

Рей повторил.

— Да? — удивился Брендан. — И как она себе это представляет?

Пальцы Рея быстро замелькали в воздухе.

— Если ты уйдешь, мама этого не переживет и совсем сдаст.

— Ничего, она справится.

— А вдруг нет?

Брендан посмотрел на брата, сидящего на кровати и не сводящего пристального взгляда с его лица.

— Не приставай ко мне, Рей. Прошу тебя. — Он отвел взгляд в сторону, не в силах думать ни о чем, кроме как о пистолете. Помолчав, он добавил: — Я любил ее.

Рей, лицо которого было пустым, как резиновая маска, продолжал пристально смотреть на Брендана.

— Ты хоть знаешь, Рей, что это такое?

Рей покачал головой.

— Это так, как будто ты садишься за свою парту и сразу же знаешь все ответы на контрольные вопросы. Это так, как будто ты знаешь, что в твоей дальнейшей жизни все будет хорошо. У тебя все будет получаться лучше, чем у всех. У тебя все будет хорошо. Ты будешь всегда ходить с поднятой головой, чувствуя легкость, потому что ты выиграл. — Он отвернулся от брата и после паузы произнес: — Вот что это такое.

Рей постучал кончиками пальцев по столику, призывая внимание брата, а когда тот посмотрел на него, прожестикулировал: — Ты почувствуешь это снова.

Брендан, рухнув на колени, ткнулся лицом в грудь Рея.

— Нет, никогда! Что ты, черт возьми, плетешь? Никогда!

Рей, подтянув ноги на кровать и прижавшись спиной к стене, в испуге смотрел на брата, а Брендан, устыдившись своей вспышки, но все еще не остывший от гнева, подумал об особенности тех, кто лишен дара речи — они могут заставить вас понять, насколько глупо то, что вы говорите. Все, что говорил Рей, было кратко и сжато, так как он и хотел. Он не имел понятия о том, как мямлить или спотыкаться на словах, потому что его пальцы работали быстрее, чем мозг.

Брендану хотелось выговориться, излить душу; он хотел, чтобы слова слетали с его губ стремительным потоком страсти — пусть они будут глупые, бессмысленные, но зато все они будут искренними и посвященными только Кейти; в них он выразит, чем и кем она была для него; что значило для него, лежа в их постели, прижаться носом к ее шейке; обхватить согнутым в колечко пальцем ее пальчик; слизывать капельки мороженого с ее подбородка; сидеть рядом с ней в машине и наблюдать за внимательным прищуром ее глаз при подъезде к перекрестку; слушать, как она говорит, как дышит, как похрапывает во сне и…

Ему хотелось говорить об этом часами, не умолкая. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь, слушая его, понял, что речь, это не просто способ обмена идеями или мнениями. Иногда это попытка донести до слушателя всю человеческую жизнь. А когда, еще прежде чем открыть рот, ты знаешь, что из этого ничего не получится, то все равно попытка имеет значение. Кроме попытки тебе ничего и не остается.

Ясно, что понять это Рей был не способен. Для Рея слова воплощались в движения пальцев, в ловкие и быстрые подъемы, опускания и взмахи рук. Рей не говорил ничего лишнего, а только необходимое. Любое сообщение воспринималось им с предельной однозначностью. Вы говорите, а он воспринимает только то, что имеет для него смысл, и с этим вы должны мириться. Сама мысль о том, чтобы изливать свое горе и бурлящие внутри чувства перед братом с его тупым бессмысленным лицом вызывала у Брендана чувство неловкости и даже стыда. Да это и не принесло бы ему облегчения.

Он посмотрел на своего перепуганного братишку, прижавшегося к стене и уставившегося на него своими выпученными глазами, и протянул ему руку.

— Прости, — сказал он хрипло. — Прости, Рей. Не сердись. Я не хотел тебя обидеть.

Рей пожал руку брата и встал.

— Тогда порядок? — спросил он знаками, уставившись на Брендана таким взглядом, словно готов был выброситься в окно, если брат вдруг снова не сможет сдержать своих чувств.

— Порядок, — знаками ответил Брендан. — Думаю, что порядок.

Родители Шона жили в тридцати милях к югу от города в Уингагейт Эстейтс, в кондоминиуме, на обнесенной забором территории которого рядами стояли типовые дома с двумя спальнями и оштукатуренными наружными стенами. Каждые двадцать домов образовывали секцию со своим бассейном и рекреационным центром, где по субботним вечерам устраивались танцы. Небольшая, натри пара[18], площадка для гольфа примыкала к внешней границе комплекса, напоминая своими очертаниями отрезанную и упавшую на землю часть полумесяца. С конца весны до начала осени в воздухе почти постоянно слышался треск и гудение моторов мототележек, перевозивших игроков по площадке.

Отец Шона в гольф не играл. Давным-давно он решил, что гольф — это игра богатых и его участие в ней может быть истолковано как акт измены среднему классу, к которому он принадлежал. Мать Шона, правда, пыталась некоторое время играть, но бросила, поскольку ей казалось, что партнерши за ее спиной посмеиваются над ее никудышными башмаками и спортивным костюмом.

Родители вели здесь тихую, спокойную жизнь, хотя назвать их отношения дружескими было бы большим преувеличением. Шон знал, что его отец завязал знакомство с невзрачным на вид бедолагой-ирландцем по имени Райли, который еще до переезда в Уингагейт жил по соседству с ними в городе. Райли, также равнодушный к гольфу, частенько составлял компанию отцу Шона в баре «Граунд Раунд», расположенном по другую сторону 28-го шоссе. Мать Шона, все еще испытывавшую ностальгию по своей прежней службе, часто тянуло к престарелым соседям, страдающим от разных недугов. Она возила их в аптеку за лекарствами, к докторам за новыми рецептами; при этом она следила, чтобы более молодые пациенты не оказались в кабинете врача без очереди, оттеснив более пожилых. Мать Шона, а ей было уже за семьдесят, чувствовала себя значительно моложе и бодрее, выполняя эту волонтерскую работу, а поскольку большинство из тех, кому она помогала, были вдовами и вдовцами, то она верила, что ее собственное здоровье, равно как и здоровье ее супруга, даровано Всевышним за ее благие дела.