черт знает! Это дальше идти некуда. Хоть бы наказание какое-нибудь ввести для этих прохвостов... Штрафовать, что ли, за каждое лишнее слово. Что ж плакат? Плакат — мало...

Девица. Извини...

Второй. Не действует на них плакат. Нужно что-нибудь существенное... Скажем, пришел посетитель... Что надо? То-то, то-то, то-то. И замри. И не пророни лишнего звука. А проронил лишний звук — пожалуйте бриться — в нарсуд или там в комиссию. Комиссию, наконец, можно специальную завести. Скажем, — два члена и председатель. Чуть что — в комиссию. Там разберут... Ведь так работать нельзя... Какие же мы американцы, если у нас...

Девица. Вам что? Вам что, гражданин...

Второй. Фу-у... Невозможно так... Мне? Мне узнать. Справку. Как его... Это какое учреждение, не Главгусь?

Девица. Не-ет... Это Нарпитгусьглавштука.

Второй. Ну-у... А я думал... Чего же я, как идиот, стою три часа? Хоть бы сказал кто-нибудь. Тьфу ты! Американцы...

(Выбегает из комнаты. Потом возвращается.)

Второй. Этого... портфель... Не забыл ли я тут портфель?

(Ищет. Потом ударяет себя по лбу ладонью и с криком выбегает из комнаты.)

Приятели

Сидели два приятеля в портерной за парой пива. Вот один налил себе в стопку, выпил залпом и поморщился.

— Эх, — говорит, — браток, нет ничего хуже винища! Лакаешь его, стервозу, лакаешь, а на душе противно, да и скус в нем не ахти какой. Только что — привычка. Это, — говорит, — пожалуй что, самый большой вред в жизни. А?

А другой приятель съел соленую сушку и усмехнулся.

— Ну, — говорит, — нет. Самый, — говорит, — большой вред в жизни не вино. Самый большой и сильный вред — картишки, азарт.

— Не согласен, — сказал первый. — На мой взгляд, вино. Да вот я тебе расскажу.

Стал он тут вспоминать всякие историйки с пьяницами. И как один пьяный на ручке двери повесился. И как другой за полбутылки дочку цыганам загнал...

Второй приятель только усмехается да горох жует. И шелуху от гороха на пол сплевывает.

— Нет, — говорит. — Вино — это плевое дело. Хочу — пью, хочу — не пью. Не понимаю, какая в нем сила...

Стал первый приятель обижаться.

— Как, — говорит, — какая сила? Да вот, — говорит, — например, я. Меня возьми. Я, — говорит, — в Ростове дело было, обезумел вовсе. От вина-то. До того раз дошел — штаны свои продал. И на улицу голый вышел. И ходил так, покуда не забрали.

— Что ж, — говорит второй, — это бывает. А только я не согласен. Самый большой вред — карты. Вот, — говорит, — я расскажу тебе историю.

Жил я тогда на Кавказе. Железную дорогу мы строили. Ну, конечно, нас собралось пропасть. И все шпана самая ужасная. Тут и армяне, и персы, и ходи, и мы... и хоть, так сказать, полная международность, а резались мы, братишки, в карты с утра до ночи. Потому иначе невозможно — климат такой сухой — тоска берет...

Ну, резались. В очко все больше. Бывало, все профюкаешь, а сыграть еще охота. Так и сосет в груде. До тошноты прямо.

Так вот. Профюкал это я раз все до нитки и лежу этакий скушный, на игроков поглядываю. А игроков всего трое осталось. Два грузина да перс. И у них все деньги.

И вижу: перс все проигрывает. Поставил он в банк сапоги — проиграл. Поставил поясок с серебряной штуковинкой — и поясок пропер. Скинул рубаху — и рубаху пропер. И больше ставить ему нечего.

Пошарил перс по телу рукой — ничего — голое пузо. А в банке сумма — шесть рублей. Конечно, золотом.

Ударил себя перс кулаком в пузо, сам дрожит.

— Во банку! — кричит. — Отрежу, — кричит, — себе палец.

Грузин этак серьезно посмотрел.

— Не надо, — говорит, — резать. Прострели оружием.

Перс, конешно, проиграл, взял пистолет, зажмурился, завизжал истошным голосом и прострелил себе левую ладонь. Перевязал руку тряпицей и уж не орет, а этак хрюкает:

— Во банку!

А грузин спрашивает:

— Чэго ставишь?

— Еще, — говорит, — руку прострэлу.

— Нет, — говорит грузин. — Это, — говорит, — скушно — все руку да руку. Это, — говорит, — мне надоело. Ты, — говорит, — в плечо стрельни.

— Во банку! — завизжал перс.

И проиграл обратно. И хотел он уж стрельнуть, да на шум инженер явился и разогнал шпану. Тут рассказчик замолчал.

— Ну и что же? — спросил приятель.

— Ну и ничего.

— А грузин-то что?

— Грузин? Грузин, браток, на другой день встретил перса: «Давай, — говорит, — долг или, — говорит, — стреляй». Ну, и перс, конешно, выстрелил... Да неловко, в шею себе попал. И помер после...

— Да, — сказал первый приятель, — историйка. После этого и играть не захочешь... Давай-ка, — говорит, — потребуем самогонки.

А второй приятель пожевал сушку и говорит:

— Нет, — говорит, — не хочется. Пойду-ка, — говорит, — на Владимирский. В картишки сыграю. Чтой-то разохотился я воспоминаниями.

Допил он свою стопку, подмигнул приятелю и вышел, слегка покачиваясь.

Беда

Егор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, то забыл, какой и вкус в нем. То есть, как ножом отрезало — не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.

А вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь.

— Вот куплю, — думал, — лошадь и клюкну тогды. Будьте покойны.

Два года копил мужик деньги, а на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь.

А перед самым уходом явился к Егор Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. Испугался даже.

— Что ты, батюшка! — сказал он. — Я два года солому жрал — ожидал покупки. А тут накося — купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет... Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По-настоящему чтобы.

И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, надел сапоги, взял в руки палку и пошел.

А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.

Была эта лошадь обыкновенная,