Яша через пять лет станет юным красавцем, Миша нежным подростком. Думается, старшая, Соня, не учится с нами. Но, может быть, разливает с матерью чай, разносит фрукты. Ее годы учения танцам — позади. С нами учится средняя, Катя, старше Яши года на два-три. Она непохожа на братьев. С ней у меня сразу устанавливаются простые дружеские отношения, она ведет меня по лесенке, в антресоли, похожую на Трехпрудную лесенку, и я с любопытством, с волнением проникаюсь духом их детской — в ней она теперь одна. Так все знакомо по нашему дому, по нашему детству — и столь же иное, чужое, заманчиво-новое. Я точно читаю рассказ о таких детях, как мы, уже не совсем детях, уже чуящих Жизнь — ту, которая придет, закружит и уведет. Но я знаю, что я никогда не забуду их дом, эти вечера, те мелодии, что сопутствовали нашим урокам. Не забуду я Яши, мальчика-лорда, улыбающегося и молчащего. Эти стальные синие глаза, полувзрослый поклон — и грацию, с какою он движется в нашем танцевальном параде под светом хрустальной люстры, вежливо, церемонно держа мою руку, — мы по росту подходим друг к другу.

Падепатинер. Этот юношеский и девический, почти детский танец! Это воспоминание о коньках, о скольжении по льду — под звуки музыки из «раковины», из мерзнущих на морозе рук!

…Падекатр. Эта сменившая лед ворвавшаяся мелодия, с детства любимая, этот вкрадчивый сладостный мотив. Личико Яши — в нем что-то дрогнуло, оно потеплело, оно о чем-то задумалось… О, мы уже научились танцевать. Мы уже много вечеров уплываем от прозы в поэзию, нас немного, но уже есть среди нас лучшие и немного слабее, но, кажется, доволен нами учитель. И однажды, схватив инфлюэнцу, он попросил своего отца, старого балетмейстера Большого театра, его заменить. Мы с волнением ждали. И — о, сама Классика вошла в тот вечер в старый особняк Горбовых! Стройный седой красавец вошел с мороза, розовый, в зал! Да, мы были дети, никто ни в кого не влюблялся — но мне думается, что все, стар и млад, влюбились в старого балетмейстера! Не скользил он грациозно, как сын его, — это было почти подобие полету, классическая бестелесность балета! Движения рук были крылья полета! Что он преподавал нам в тот день? Не вальс ли? Как предвестие юности — детям? Боюсь ошибиться и не хочу гадать… Все исчезает в звуках рояля, вспыхнув в памяти, угасает, и надо всем, как видение, стоит личико Яши…

Я ничего не слыхала о нем целую жизнь, но недавно, в мои 94, мне показали испанскую книгу «Los condenados»…[306] Ее автор Яков Горбов. Он переводчик. Испанист? Это название по-французски означает: «Les condamnés» («Осужденные»), не так ли?

«Мучения памяти»? Наша с Мариной мать, переводчица, блестяще знавшая французский, немецкий, английский и итальянский, тридцати семи лет, в последний год своей жизни изучавшая — зная, что умирает! — испанский язык. Я, в ее память, в заключении на Дальнем Востоке (с десятью годами срока, после десятичасового труда, а в дни срочных работ и по двое суток без сна), принялась за испанский, достав через в/н (вольнонаемных) часть учебника и увлекшаяся, и, получив от Пастернака и от будущего профессора французской литературы Ирины Лилеевой с воли, в посылке хрестоматию испанского языка, упоенно читала переводы Гоголя переводчицы Luisa Maria Alonso. Через почти полвека держащая в руках труд Яши Горбова (в пожилом возрасте женившегося в Париже на Одоевцевой), — книга ее «На берегах Невы», рядом с Яшиной.

И в то время, как все запутывается, крючок, однако, попадет в ему принадлежащую петлю! Сон воплощается в сон.

Москва, советские годы (60-е), советское учреждение. Я вхожу в него после лет осужденности тюрьмою и ссылками — выправить документ где-то в арбатском районе. Волокита — обычная! Терпение — обычное. Жду. Устав глядеть в одну точку, перевожу глаза на высокие двери… Залы? Лепные украшения по толка. Разве я простудилась? Дрожь. Гулкие головные коридоры. Что это? Déjà vu?[307] То детское ощущение, бредовое, что это уже было когда-то в точности… лепной потолок! Но остатком здравомыслия, через все уцелевшим, говорю себе: Нет, не déjà vu! Другое! Быль!.. Это был в незапамятные времена вечер… Картинка: зимний вечер, на небе золотой рог месяца, искры звезд. На снегу — алмазная россыпь мороза, робким светом горит окно и теплится на снегу что-то. Уют канувшей жизни? Я в 13 лет подъезжаю с отцом к особняку во Власьевском переулке, где жила семья Горбовых… Их лепной потолок. Двери в гостиную, где чай… яблоки на фруктовых тарелочках с китайским рисунком. Мне оттуда сейчас вынесут документ долгожданный. Pas de quatre под хрустальной люстрой. Церемонно держит руку мою Яша ГОРБОВ, не мальчик, мальчик-лорд!

Переделкино, вечер,

20 октября 1988 г.

Приглашения на бал посылают, по крайней мере, за десять дней до начала праздника, а в разгар сезона за три недели или за месяц.

Бальный наряд обязан быть изысканным и отражать индивидуальность. При этом желательно помнить, что не следует стремиться затмить всех своим костюмом, необходимо побороть тщеславное желание — быть прекраснее всех.

В прошлом мужчина являлся на бал в черной фрачной паре. И сейчас фрак — это официально признанная одежда. Если в приглашении написано: «Белый галстук обязателен», то вы обязаны быть на бале только во фраке.

Фраза «черный или белый галстук» означает, что наряду с фраком возможен смокинг. Как отмечает в своей книге о правилах хорошего тона Эми Вандербильт: «Ни одна девушка не за хочет появиться на танцах или на ужине в обществе кавалера, одетого в красный пиджак, как бы красиво и качественно он ни был сшит. В то же время черный смокинг — традиционная вечерняя одежда мужчины — никогда не бросается в глаза».

Галстук для смокинга — бабочка из матового черного шелка, репса, полу шелковой ткани или сатина. Бабочку из темно-красного репса лучше надевать летом, с подходящим по цвету поясом. Вечерний галстук с маленькой цветной эмблемой приемлем только для членов определенного клуба.

В 1958 году герцог Виндзорский первым стал носить со смокингом мягкие черные туфли без шнурков и застежек.