— Asia konusma Khlatina, — произнес воин. — Sizpicli konusmat Ioung.

Переводчик, заикаясь, сказал:

— Он говорит: «Я не говорю на латыни. Вы должны говорить на языке гуннов».

— Мы уже догадались, что он невежествен в изучении языков, — отрезала Галла Пласидия.

Император беспокойно покосился на сестру, снова повернулся к гонцу и через переводчика приветствовал его.

— Также, — добавила Галла, — наши приветствия вашему королю, благородному Руге.

Воин в ответ приветствий не передал. Опять воцарилась тишина, опять повисло смущение, мучительное, казалось, для всех, кроме воина.

В конце концов принцесса Галла Пласидия сказала переводчику:

— Как по-твоему, ты можешь побеспокоить его вопросом, чего ради он осчастливил нас своим милостивым появлением, причем именно сегодня? Что-то я плохо представляю себе, что он проехал весь путь из Бог знает какой отдаленной необузданной тьмы, просто чтобы сообщить нам, что не знает латыни.

Трясясь еще сильнее, чем раньше, переводчик обратился к гунну.

Воин остался невозмутим. Помолчав еще немного, он заявил:

— Меня зовут Чанат, сын Суботая.

Галла вскинула брови.

— Боюсь, я не имела удовольствия знать вашего отца.

Чанат проигнорировал ее сарказм.

— Я прибыл с известием от моего короля.

Император вздрогнул. Его сестра сжала губы, ставшие еще бескровнее, чем обычно, но промолчала.

— Одну луну назад, — продолжал Чанат, — племянник короля, Аттила, сын Мундзука, вернулся домой, в лагерь гуннов за горами Харвад.

Тишина.

— Он сказал нам, что бежал, хотя был заложником в этой стране, потому что вы, римляне, замышляли убить его.

— Он лжет! — вскричала Галла Пласидия.

С большой неохотой Чанат решил, что, раз женщина обращается к нему, он тоже должен обращаться к ней. Эти римляне…

— Он принц королевской крови, — холодно возразил Чанат. — Он не лжет.

Ледяной взгляд Галлы Пласидии и раскосые глаза гунна надолго впились друг в друга в огромном, хрупком пространстве Палаты Аудиенций. Первой отвернулась Галла.

— Впредь во все луны, и годы, и поколения, — докончил воин, обращаясь к Гонорию, — народ гуннов никогда больше не станет союзником Рима.

Император оторвал взгляд от колен — все это время он смотрел на свои собственные сплетавшиеся и расплетавшиеся потные пальцы.

— Вы собираетесь напасть на нас?

Галла негодующе поморщилась.

Чанат остался неподвижным.

— Я сказал то, что сказал.

Гонорий снова посмотрел на свои пальцы, подумал, что они ужасно похожи на личинки, и пронзительно выкрикнул:

— Я могу приказать убить тебя!

Галла уже хотела дать знак управляющему, чтобы тот подошел и сопроводил их к выходу, потому что аудиенция определенно подошла к концу, как вдруг воин снова заговорил:

— Все, что ты можешь сделать со мной, — он широко улыбался, словно это была шутка, — не будет столь ужасно, как то, что сделает со мной мой господин и повелитель, если я подведу его.

Гонорий, приоткрыв свой маленький ротик, уставился на жуткого варвара. Потом с громким и пронзительным криком он вскочил с трона, сбежал со ступенек и кинулся в свои покои, подхватив подол, чтобы его костлявые ноги не запутались в нем. Сестра встала и поспешила следом за ним.

Как только они ушли, Чанат рванул изящную брошь, скреплявшую на плечах белый шелковый плащ. Плащ соскользнул с его мускулистого золотистого торса и с шелестом упал на пол. Чанат повернулся, наступил на плащ и вышел из Палаты Императорских Аудиенций.

У городских ворот ему вернули коня. Он проверил упряжь и убедился, что не исчезла ни единая золотая монета, украшавшая ее. Чанат на прекрасном латинском языке похвалил стражей за их честность, вскочил в седло и направился к гати через болота Равенны — и домой.

* * *

Аттила и Аэций все чаще и чаще охотились вместе и брали с собой своих рабов, Ореста и Кадока, и в конце концов гунны стали называть их просто «четверка».

Они бесконечно соревновались: в борьбе и фехтовании, в метании копья и аркана, или играли в старинную игру гуннов, которая называлась piilii, заключавшуюся в бешеной скачке за надутым воздухом мочевым пузырем свиньи. Они преклонялись перед Чанатом, величайшим и самым свирепым воином среди гуннов, но тот сказал, что восхищаться следует мудростью, а не силой.

— Мудрость, — фыркнул Аттила. — Нет уж, мне подавай силу.

Чанат покачал головой, а потом заговорил. Как ни странно, говорил он о Маленькой Птичке, хотя Аттила даже не упомянул сумасшедшего шамана.

Аэций остановился послушать. Его темно-синие глаза на изящном лице смотрели печально. Он тоже интересовался Маленькой Птичкой, этот высокорожденный римский мальчик, воспитанный на серьезных учениях Сенеки и Эпиктета, а также на доктринах христианской церкви и всех ее красивых словах о мудрости провидения и бесконечной доброте мира. В глубине сердца он знал, что слова и песни Маленькой Птички пугали его сильнее, чем что-либо еще.

— В мире много людей, которых считают мудрыми, — медленно начал Чанат, — но мы, гунны, знаем, что мудрец лишь Маленькая Птичка, несмотря на свое сумасшествие. Он мудр, ибо его безумие даровано ему богами. Лишь он один советовался с богами. Он девять зим и девять лет просидел на вершине горы в священных горах Алтая и съедал всего лишь крупинку риса в день, а больше ничего. Вместо воды он слизывал снежинки, падавшие ему на губы. И за девять долгих лет он ни разу не открыл глаз, чтобы посмотреть на мир, наделенный чувствами, а следовал лишь богам и неизвестным силам там, за занавесом мира. А когда вернулся, то принес с собой не весть об утешении.

Мальчики ждали.

— Он вернулся от них, от тех созданий с ястребиными головами и орлиными глазами, что отбрасывают на землю тени больше, чем горы, тех, кто создал медвежий коготь и клык вепря — это восхищало его. И с тех пор Маленькая Птичка лишь танцует, или поет бессмысленные песни, или разговаривает со своим единственным другом — ветром. Он с восторгом насмехается над теми, кто говорит мудрые, серьезные слова о небесной справедливости, о высоком долге и назначении человека. Ибо — говорит он — мы, люди, всего лишь праздная шутка Бога.

Аэций боялся Маленькой Птички. Во всяком случае, он боялся безумных слов, что говорил и пел Маленькая Птичка. И знал, что его друг Аттила тоже напуган.

Как-то утром Аттила собирался поехать верхом с Орестом — на низкорослых большеголовых лошадках гуннов, но тут в лагерь вернулись Аэций и его темноглазый мальчик-раб.