– А если мне нужно будет с вами связаться?

– Уместный вопрос. Мой телефон я вам не скажу. Или скажу позже. А в случае крайней нужды отправите человека в тот же монастырь. Пусть спросит Князя. Сообщение передадите на словах или запиской. Через час я буду знать. Вот пока все. Да, эту квартиру искать не пытайтесь.

– Не совсем понял. Зачем мне пытаться, я и так это буду знать. Или вы меня с завязанными глазами выведете?

– Проще. Я вас слегка загипнотизирую. Вы дойдете до ближайшего угла и забудете, из какого дома вышли. И все.

– Про гипноз я кое-что знаю. Сам немного занимался. Предупреждаю, я невнушаем. Видите, признаюсь, а мог бы и скрыть…

Новиков пренебрежительно махнул рукой.

– И ведь чисто практически разве трудно оцепить весь квартал, обыскать каждую квартиру…

– А вы попробуйте. Разрешаю. Возможно, это даже прибавит вам авторитета среди своих. Или наоборот, если ничего не найдете. В общем, достаточно разговоров. Чай допили? Не смею более задерживать. Ах, чуть не забыл. Вам деньги нужны?

Агранов посмотрел на собеседника с интересом.

– Зачем в РСФСР деньги? Особенно мне.

– Дело хозяйское. А то возьмите. Может, в вашем окружении не все такие бессребреники… – Новиков приподнял салфетку на другом конце стола. Под ней лежали две толстые, с вершок, пачки – одна долларов, другая фунтов, и пять банковских свертков с пресловутыми царскими десятками.

Стараясь не выглядеть алчным, Агранов подвинул их к себе.

– Наверное, вы правы. Кому-то придется и дать… – Рассовал деньги по карманам. – Так я пойду?

– Конечно. Я вас даже провожу.

Уже на пороге Агранов спросил:

– А маузер не вернете?

– Вряд ли. Александру Ивановичу он сильно понравился… Желаю успехов.

…Часом позже Шульгин заканчивал инструктаж Вадима. С ним он разговаривал не столь вежливо и деликатно, как Новиков со своим клиентом.

– Будешь присматривать за своим шефом. Станет тебя вдруг отстранять, предлоги разные придумывать, говори в лоб – я к вам приставлен телохранителем и связным. На людях держись как с начальником, чтоб вопросов не возникало, а наедине можешь и пожестче. Мол, мы в одной упряжке, и нечего хвост задирать… Чтоб ты знал – я тебе пока не доверяю, мое доверие заслужить надо. Поэтому прежнее условие в силе: сейчас я тебе бомбочку пристегну. Она маленькая, мешать не будет. Правда, в баню ходить не советую, дома из тазика помоешься, если что… И упаси бог в ней ковыряться. Заслужишь доверие – сниму.

Шульгин достал из ящика письменного стола нечто похожее на ладанку или крупный медальон на стальной цепочке (позаимствованной со сливного бачка в ватерклозете), сам надел Вадиму на шею, плоскогубцами зажал замковое звено.

– Видишь, тут проводок синенький пропущен. Попробуешь перекусить или выдернуть – рванет. Заряд – как раз, чтобы голова метров на десять отлетела. Радиостанцию в карман положи и тоже носи постоянно. Я проверять буду. Договорились?

Чувствуя себя крайне неуютно с бомбой на шее, Вадим кивнул.

Шульгин тоже предупредил его о бессмысленности попыток найти квартиру, откуда его сейчас выпустят.

И лишь на прощание позволил себе улыбнуться простодушно и почти дружелюбно.

– Ты, главное, без мандража. Заслужишь, я тебя наркомом просвещения сделаю.

На недоуменный вопрос, почему именно просвещения, Шульгин проявил покладистость:

– Не хочешь, можем другую должностишку подобрать. Президентом академии сельхознаук. Все в наших руках. За богом молитва, за царем служба не пропадет.

Запер за Вадимом дверь, вздохнул облегченно. В смысле – ох, и надоела мне вся эта дипломатия…

…Над Москвой еле-еле разгоралось утро. Моросивший два дня подряд дождь отчего-то кончился, и в светлеющем небе в направлении Лефортова висела над крышами голубоватая искристая Венера.

Агранов свернул на Петровку, оттуда на Кузнецкий. Шел по середине скользкой булыжной мостовой и чувствовал себя странно. Вроде бы он наконец избавился от унижающего даже высокопоставленного работника ВЧК комплекса абсолютной подчиненности системе и стал не только от нее не зависимым, но и способным извне влиять на все в ней происходящее. Это наполняло душу злым весельем. Вы, председатель и члены коллегии, разговаривая со мной, ставя мне задания, по-прежнему будете думать, что я ваш покорный слуга, ан нет! Теперь я только выгляжу актером в поставленном вами спектакле, а на самом деле в любой момент могу стать его режиссером, а вы об этом даже не догадаетесь…

Но одновременно он ощущал и новую степень несвободы. Пока неясной, сулящей многие острые ощущения и радости жизни, но очень жесткой, грозящей совсем иными опасностями. Как писал Маркс в одной из своих бесчисленных статей: «Свобода бывает от чего и для чего». Со второй частью этого тезиса предстояло разобраться.

Он прошел мимо часового в третьем подъезде, надвинув на лоб козырек фуражки, чтобы не видно было его заплывшего синевой глаза. В кабинете перед зеркалом низко, по самые брови, обмотал лоб немецким розовым бинтом, чтобы выглядеть раненым, а не пострадавшим в кабацкой драке (почему-то любой кровоподтек под глазом вызывает именно такую ассоциацию у окружающих).

Хотел позвонить Трилиссеру, но, посмотрев на башенные часы, сообразил, что еще слишком рано.

Отдернул плотные шторы, обычно глухо отделявшие его от окружающего мира, и сел на подоконник. За окном быстро светлело, и лучи еще невидимого солнца уже окрасили кремлевские башни и стены в густо-розовый цвет.

Удивляясь самому себе, Агранов с усилием повернул ручки шпингалетов, обламывая засохшую краску, и распахнул створку.

Поразительно – с ним и вправду творилось нечто странное – хлынувший в душный кабинет свежий воздух вдруг напомнил, что ему всего лишь двадцать семь лет, что он уже очень давно не видел утренней зари и что ему просто хочется жить. Не в роли начальника секретно-политического отдела, а обыкновенного Яши Агранова, больше власти любящего веселую компанию, вино и девушек, красивых, но сговорчивых. Он-то думал, что именно власть даст ему возможность пользоваться означенными благами, а получилось наоборот. Даже когда он эти блага получил в разоренной и воюющей стране, вышло так, что платить за них пришлось непомерную цену. Пить вино и помнить, что через час или два придется возвращаться на Лубянку, где советский Торквемада – Феликс способен устроить жуткий скандал за легкий алкогольный запах. Обнимать девушку в постели и вздрагивать от ее стонов, которые так отвратительно похожи на стоны недобитых смертников в подвале. Болтать с друзьями-поэтами, запоминая каждое крамольное слово и чересчур остроумный анекдот, чтобы при случае «дать им ход».

Оказывается, все это способно испортить удовольствие даже от дарованного ему права расстрелять почти любого гражданина республики по собственному усмотрению.