Без диплома об окончании курсов, без всякого медицинского образования сделать это было невозможно. Тогда Женя поступила на очно-заочное отделение медицинского училища по специальности «Медицинский массаж», а сама продолжала частную практику в своей быстро купленной однокомнатной квартире – на первом этаже все того же дома на Провиантской, только в самом крайнем подъезде, – ну а Михаил, плюясь, перебрался на окраину в Щербинки – зато в двухкомнатную квартиру!

Выйдя из загса, где им вручили свидетельства о разводе, Михаил со злорадным хохотком показал Жене документы на дом с большим земельным участком в какой-то деревне с непроизносимым названием неподалеку от Арзамаса: это было наследство покойного отца, которое досталось сначала Галине Ивановне, а потом, конечно, перешло Михаилу.

– Уж это ты у меня оттяпать не сможешь! – злорадно заявил он.

Женя только плечами пожала: ничего оттяпывать она не собиралась. И вообще, больше всего на свете хотела бы никогда не видеть своего бывшего мужа!

Ей это вполне удавалось в течение нескольких лет.

Все это время она вкалывала вовсю – Евгению Всеславскую (после развода Женя вернула девичью фамилию) с ее дипломом и многочисленными сертификатами по самым разным, даже экзотическим, видам массажа (она не пропускала ни одного значительного мастер-класса) наперебой зазывали к себе самые престижные массажные салоны Нижнего Новгорода. Теперь Женя очень хорошо зарабатывала, смогла купить квартиру побольше – в новых домах на улице Ижорской, которая была фактически продолжением так полюбившейся ей Провиантской, – пару раз навещала Хабаровск, однако чувствовала, что в город детства она приезжает только погостить, а насовсем вернуться туда ей уже невозможно. Она выросла из этого города, и хоть тоска по родным иногда становилась невыносимой, у них-то уже была другая жизнь, гораздо больше связанная с подрастающим Сашкой Всеславским, чем с Женей.

– Дубовый листок оторвался от ветки родимой, – как-то раз сказал дед Саша, печально глядя на любимую внучку.

– Ну, надеюсь, не в степь укатился, жестокою бурей гонимый! И не засохнет, не увянет от холода, зноя и горя, не докатится аж до Черного моря! – усмехнулась Женя, перефразируя Лермонтова, которого дед Саша очень любил, а она – нет, кроме «Выхожу один я на дорогу», но как бывший филолог, да еще с прекрасной памятью, знала много стихов наизусть.

– Но все же оторвался, – констатировал дед. – Птичка вылетела из гнезда и уж не вернется. Теперь тебе надо свое гнездо свить, Женька.

Она усмехнулась уголком рта:

– Я уже пыталась, хватило надолго, спасибо, больше пока не хочу!

– Ты с Михаилом не видишься? – осторожно спросил дед.

– Судьба Онегина хранила! – передернула плечами Женя.

– Но у тебя кто-нибудь есть? – спросил дед еще осторожнее, и Женя снова пожала плечами:

– Не есть, но бывает, скажем так. Но это все несерьезно.

– Конечно, – кивнул дед, – когда он появится, ты сразу поймешь. А может, и не сразу – но все же поймешь.

– А откуда ты знаешь, может, он уже появлялся, а я не поняла? – хихикнула Женя, диву даваясь, насколько же ей удобно и спокойно обсуждать с дедом Сашей свою личную жизнь! Ни с мамой, ни с отцом в голову не пришло бы откровенничать, да они к тому же настолько уважали право дочери на эту самую личную жизнь, что никогда не решились бы спросить, с кем она спит и спит ли с кем-нибудь вообще – а ведь именно об этом ее спрашивал сейчас дед Саша, хотя, понятно, облекал свой вопрос в самые что ни на есть интеллигентные эвфемизмы. Но, впрочем, Женя понимала, что дед Саша спрашивает не о сексе, которым Женя, яркая, красивая, веселая и остроумная не была обделена, а про любовь… но да, с любовью наблюдалась напряженка.

– Помнишь, я назвал тебе фамилию? – спросил дед.

– Чью? – рассеянно спросила Женя, которая начисто забыла их разговор перед свадьбой о некоем человеке, фамилию которого ей суждено носить, если уж сообразоваться с некими родовыми традициями, а сейчас вспомнила – и точно так же, как тогда, раздраженно тряхнула головой:

– Да ладно тебе, дед! Если бы все было так, как ты говоришь, он бы уже появился!

– Появится именно тогда, когда придет его время, – твердо заявил несносный старик, а Женя поторопилась свернуть этот бессмысленный, как она считала, разговор.

Вернувшись домой – то есть в Нижний, который теперь стал ее домом, – Женя поняла, что разговор с дедом все-таки произвел на нее впечатление. Таясь от себя самой, она пребывала в непрерывном ожидании, что завтра должно что-то случиться знаменательное, но наступало это завтра – а ничего не происходило, и она опять ждала завтрашнего дня и даже с насмешливым интересом прислушивалась к фамилиям мужчин, которые иногда появлялись на ее горизонте, однако, совершенно как Марья Гавриловна из пушкинской «Метели», то и дело восклицала, пусть лишь мысленно: «Ах, не он, не он!» И когда однажды ее позвали к регистратору, сообщив, что ее «очень настойчиво спрашивает какой-то симпатичный мужчина», Женя, чего греха таить, насторожилась: а вдруг это явился именно тот, как его там?..

Однако это оказался опять не он, не он, а Михаил Назаров – бывший супруг, о котором Женя уже успела давно и прочно забыть и тихо надеялась, что они больше никогда не увидятся. Только вот ведь и эта надежда не сбылась!

Сырьжакенже, прошлое

Раиса быстро вышла из сарая, села около старухи и снова принялась вязать крапивные веники, которые должны будут отогнать порчу от тех бедолаг, на которых сама же бабка Абрамец ее и наведет.

– Да ты не колотись, – мягко сказала та. – Мое время, может, еще не сразу придет. Может, поживем еще.

– Да я что, да я ничего! – обрадовалась Раиса ее словам. – Я просто задумалась о том, что вы сказали – ну, про вашу дочку, мол, ее вам какая-то дева бросила.

– Не дева, а Ведява! – хмыкнула бабка Абрамец. – Хозяйка воды. Меня долго замуж никто не брал: мужиков и так мало у нас в деревне, а девок и покраше меня найдешь. Но мне пора уже было рожать. Годы идут! Как бы пустоцветом не помереть, а для нашей породы это невозможно. Обязательно кто-то нужен, кому силу можно передать! И вот появился тут один захожий-заезжий… Я во сне увидела, что у этого мужика порода такая же, как у меня, ну и затащила его на себя.

– А какая у вас порода? – спросила Раиса, хотя на самом деле ей хотелось выспросить, как молодая бабка Абрамец затащила на себя этого захожего-заезжего. Раисиному уму было непостижимо, как можно по доброй воле заниматься с мужчиной тем, что с ней делали в хабаровской психушке Попов и Капитонов.

– Порода моя – содыця, по-нашему – колдуны да ведьмы, – пояснила бабка Абрамец. – Настоящим содыця сотворить эждямо, то есть парня к девке присушить, – делать нечего. Вытираешь платком со своего тела пот, выжимаешь платок в вино и бормочешь кое-какие слова. Какие – я тебе не скажу, еще запомнишь, но беда будет, коли неправильно выговоришь или не в час ляпнешь.