Проводы

Проводы вышли грустные. Ная уезжала в начале сентября. Бородатый археолог, смеясь, заталкивал тяжелые рюкзаки на полки для багажа, и что-то без конца говорил, говорил, говорил… А Ная чуть не плакала, и, казалось, уже жалела о своем решении.

Она вышла из вагона, оставив своего спутника разбираться с вещами. И до самой последней секунды не заходила. Все смотрела по сторонам.

— Я перевелась на заочное отделение и устроилась на работу, — торопливо говорила Люся. — В ту самую библиотеку. Когда читателей нет, сижу, дрожу. Кажется, что старушка прячется в хранилище, и вот-вот выйдет из-за стеллажей с книгами и схватит меня.

— Дура ты, — равнодушно заметила Ная.

— Может и дура, — не обиделась Люся и вдруг сказала: — Петя приходил.

— И что? — глядя куда-то в сторону, спросила Ная.

— А ничего. Пришел, записался ко мне в библиотеку. Буду, говорит, твоим самым постоянным читателем. Самым верным.

— А я звонила тете Марии, — вздохнула Ада. -Хочешь узнать, кто мальчика забрал?

— Нет, не хочу, — равнодушно сказала Ная.

— Я хочу, — и Люся прижала платочек к глазам. — Я теперь жалею, что не смогла его взять! Вот! Тут уж точно: дура!

— Что сделано, то сделано, — заметила Ная.

— Тетя Мария говорит, что люди очень хорошие. Он будет счастлив, — вздохнула Ада.

— Ну, вот и хорошо.

И вдруг… Ная даже в лице переменилась!

— Пришел…

Подружки знали, что еще весной Ная так резко поговорила с Димой, что тот выскочил из ее комнаты, громко хлопнув дверью, и больше в общежитии не появлялся. И все равно: ждала. Ждала, ведь!

— Кто ему сказал, что я уезжаю? — поочередно посмотрела Ная на подружек.

— Я, — призналась вдруг Люся.

— Люська, ты?! Ну ты даешь! Такая рохля, и вдруг — решилась!

— Я хотела… — начала, было оправдываться Люся.

— Ну, не будем тебе мешать, — потащила ее за рукав Ада. К ним подходил Дима.

— Девчонки, привет, — улыбнулся криво. Когда подружки отошли, Ная спросила:

— Ну?

— Останься, — только и сказал он.

— Нет.

Бородатый археолог смотрел на них в окно, но почему-то так и не вышел из вагона.

— Чего ты хочешь? — хмуро спросил Дима.

— Я тебе уже говорила.

— Я тебе все это дам.

— Когда?

— Придет время.

— А я хочу сейчас, хочу все и сразу, — упрямо заявила она. И добавила: — Я хотела тебе сказать…

— Что? — жадно посмотрел он.

— Так. Ничего. Я еще вернусь. Мне нравится этот город. Безумно нравится! Вот затоскую и вернусь.

— Когда-нибудь мы поженимся, — пообещал Дима.

— Вот когда ты всего добьешься, над всеми возвысишься, и я почувствую, что мне тебя ни за что не догнать, и никому уже не догнать — тогда, пожалуй.

— Слово даешь?

Она только рассмеялась. Как можно веселей и беззаботней. Ей ведь было только восемнадцать лет. И, тряхнув черными кудрями, Ная сказала:

— А у меня такое чувство, что мы расстаемся навсегда! Ну, прощай! Эй! Люся, Ада! Сюда! Ну, целуемся!

Проводница уже стояла на подножке вагона и готова была вскочить в тамбур, как только раздастся гудок паровоза, и поднять желтый флажок. Но Наю она почему-то не торопила. Никто ее не торопил, даже бородатый археолог. Ная заскочила в вагон в последнюю секунду.

А когда поезд тронулся, Дима почему-то засмеялся и крикнул ей:

— Не забывай! Слово дала!

Он тоже был молод и самонадеян. И хотя никакого слова Ная ему не давала, она молча кивнула и пошла в вагон, к своему бородатому археологу.

Монти за четыре месяца до двадцатипятилетия

— Мотя, ты куда?!

— Ухожу. По делам.

— Опять в это отвратительное место! В вертеп! Гнездо разврата! — раздался визг со стороны кухни.

— Это моя работа, ма, — лениво бросил он, причесываясь перед зеркалом в маленькой полутемной прихожей. Парикмахерша, у которой он постоянный клиент, не устает нахваливать его волосы. Мол, послушные, не требуют укладки. Светлые, вьющиеся, они не торчат в разные стороны, словно пружины от матраца, а лежат мягкой, воздушной волной. Прямо парнишка из рекламы «этот волшебный гель придаст вашим волосам дополнительный объем». Но он не пользуется гелем. Парикмахерша не в курсе его занятий, и, слава богу! Девушка не в его вкусе, и лучше уж держать ее на расстоянии.

Мать появилась в прихожей и начала привычно брюзжать:

— Неблагодарный, непослушный, недостойный сын…

— Я не твой сын, — не отрываясь от зеркала, возражает он. Эту семейную тайну узнал еще в детском саду, когда стали дразнить подкидышем. Теперь уж и болеть перестало. Ну, подкидыш, и что с того?

— Да ты посмотри на себя!

— Смотрю. Радуюсь.

Он поправил ворот белоснежной рубашки с воротом апаш, повернувшись спиной, глянул, хорошо ли сидят новые штаны из черной кожи. А что? Неплох! Очень даже неплох! На работу, как на праздник, так что ли? И стал насвистывать песенку из кинофильма Боба Фосса «Кабаре». Его любимого, между прочим. «Come to this cabare…»

— Господи, как ты одет? — продолжала брюзжать приемная мать.

— По последней моде, ма. Ну, все. Буду поздно, как обычно. То есть, рано.

— Мотя!

— Нежно целую, Я благодарен тебе за все. И, разумеется, папе. — Он прихватил черный кожаный пиджак и послал ма воздушный поцелуй. Пока!

— Не трогай его праха! — тут же взвилась она. -Он же в гробу перевернется!

— Папа давно уже сгнил. Там нечему переворачиваться, — заметил он. — Кстати, и его гроб тоже. Сгнил. Очевидно, такова сущность этого явления, — философски добавил он. И кинув прощальный взгляд в зеркало, помахал себе рукой: удачи!

— Циник! — в спину сказала мать.

— Я реалист.

— Для тебя же нет ничего святого!

— Именно. Я рад, что ты это поняла. Деньги положил на столик в кухне. Ни в чем нам любимым не отказывай. Исчезаю.

— Чтобы я взяла эти деньги! — услышал он, уже захлопывая дверь.

Деньги мать все равно возьмет. Но надо соблюсти правила игры. Его работа грязная, недостойная. Деньги, которые он приносит, тоже грязные. Сам он худший из людей, населяющих земной шар. Но без обид. Они не виноваты, что вырастили его таким. Приемные родители. А вот он мог бы предъявить претензии.