Вообще же Нина мне нравилась. Часто мы вместе ходили с ней под парусами на яхте – она очень любила море.

А иногда мы брали такси-легколет и летели куда-нибудь за город. Там мы гуляли по аллеям. Мне нравилось быть с ней вместе, но меня несколько отпугивал её странный характер. Иногда она была смешлива и даже насмешлива, а то вдруг становилась молчаливой и задумчивой. Подчас её лицо принимало такое выражение, будто она ждёт, что вот-вот произойдёт что-то необыкновенное, какое-то чудо.

– Нина, о чём ты думаешь сейчас? – спросил я её однажды в такую минуту, когда мы шли по загородной аллее.

– Так… Сама не знаю о чём… Знаешь, мне иногда кажется, что в моей жизни случится что-то очень-очень хорошее. Будет какая-то радость.

– Ты, очевидно, имеешь в виду тот факт, что скоро я закончу «Антологию», и, когда она выйдет из печати, твоё имя будет упомянуто в предисловии как имя моей Помощницы? – сказал я. – Это действительно большая радость. И заслуженная.

– Ах, ты совсем не о том говоришь, – досадливо возразила она. – Я и сама-то не знаю, какого счастья я жду.

Меня несколько удивили эти её слова, и даже огорчили.

Как можно ждать счастья, не зная, какого именно счастья ждёшь? Где тут логика?

– Тебе нужно развивать в себе научное мышление, – посоветовал я ей. – Ты не прожила ещё и четверти МИДЖа, впереди тебя ждёт большая жизнь – научная и личная. Когда-нибудь ты выйдешь замуж, муж твой, может быть, будет Учёным, и твой уровень мышления должен быть не ниже его уровня. Ты об этом думала?

Но Нина сделала вид, будто не поняла моих слов. Ничего она мне не ответила, а подпрыгнула и сорвала со свешивающейся ветки листок и стала сквозь него смотреть на солнце.

– Сегодня зелёное солнце! – объявила она мне. – Вот забавно!

Я не стал убеждать её, что солнце сегодня, как и всегда, самое обыкновенное, а вовсе не зелёное. Я просто терялся, когда она говорила такие странные вещи.

Тем не менее Нина мне нравилась. Но только не думайте, что она была такой красавицей, какой её изображают теперь Художники и Скульпторы. Нет, красавицей я бы её не назвал. Это была стройная, подвижная девушка, с очень лёгкой походкой, с лицом выразительным и даже привлекательным, но вовсе не было в ней той красоты, которую приписывают ей сейчас.

Но вернусь ко дню отмены денег.

Как я уже говорил, после собрания в актовом зале мы с Ниной отправились на филфак. Нина пошла на лекцию, я же засел в библиотеке и долго работал над своей «Антологией», а затем направился в университетскую столовую. Когда ко мне подошёл САТИР[3], я, как обычно, заказал себе щи, синтет-печёнку и компот. Отобедав, я по привычке подозвал САТИРа, чтобы расплатиться, и хотел было уже сунуть монеты в отверстие на его пластмассовой груди, но вдруг увидел, что это отверстие заклеено бумажкой.

– Обед бесплатен. Обед бесплатен, – равнодушно сказал САТИР.

– Не «обед бесплатен» надо говорить, а «обед отпускается бесплатно», – поправил я САТИРа. – Идите и вызовите ко мне САВАОФа[4].

Вскоре к моему столику подошёл громоздкий САВАОФ. Я сказал ему, чтобы он исправил фонозапись в подчинённых ему САТИРах – они выражаются не вполне грамотно. Стыдно, ведь здесь Университет, центр культуры.

– Встревожен. Взволнован. Приму меры, – ответил САВАОФ. – Есть ещё замечания?

– К сожалению, есть. Мне подали пережаренную синтет-печёнку. Неужели вы предполагаете, что если всё теперь бесплатно, то можно кормить людей пережаренной печёнкой?

– Встревожен. Взволнован. Приму меры, – ответил САВАОФ. – Есть ещё замечания?

– Нет. Можете идти.

Пообедав, я вышел на набережную и пошёл к Первой линии. На набережной всё было почти так, как в обычные дни, только на судах виднелись флаги расцвечивания да у гранитного спуска толпилось множество мальчишек и девчонок. Они останавливали всех прохожих и просили у них денег. Получив просимое, дети бежали по ступенькам к воде и бросали монетки в воду. А из бумажных купюр они делали маленькие лодочки и пускали их по волнам. В школах по случаю отмены денег занятий в этот день не было, что, на мой взгляд, едва ли способствовало укреплению дисциплины.

Когда я свернул на Первую линию, то увидел Чепьювина[5]. Приплясывая и что-то невнятно напевая, он шёл по пластмассовым плиткам мостовой, мешая движению элмобилей, которые почтительно его объезжали. Люди с интересом и удивлением, а некоторые и с явным испугом глядели на него. Я и сам остановился поглядеть на редчайшее зрелище, – в последний раз я видел одного Чепьювина в детстве, когда мне было лет девять.

Я постоял немного, надеясь, что Чепьювин выругается и мне удастся записать какое-либо новое для меня бранное выражение. Но Чепьювин только напевал – и всё. Я пошёл дальше, несколько огорчённый тем, что мне не удалось пополнить составляемый мной СОСУД. Дело в том, что я с двенадцати лет начал составлять словарь, который назвал СОСУДом (Словарь Отмерших Слов, Употреблявшихся Древними). Мой СОСУД состоял из четырёх разделов: 1) Ругательства, 2) Воровские термины, 3) Охотничьи термины, 4) Военные термины. Если второй, третий и четвёртый разделы СОСУДа я мог пополнять за счёт старинных книг и архивов, то первый раздел пополнялся очень скудно, так как ругань на Земле давно вышла из обихода, а письменных источников не было. Приходилось собирать этот раздел по крупицам, и составление его подвигалось весьма медленно.

На Большом проспекте было людно. Здесь чувствовался праздник. Из открытых окон и с балконов летели бумажные деньги и, планируя, падали под ноги прохожим. Проходя мимо сберкассы, я заглянул туда. Там толпились дети. Они смеялись, прыгали и бросали друг в друга распакованными пачками денег. Весь пол покрыт бумажками. Время от времени ребята подбегали к столу, и сидящая за столом ФЭМИДА[6] выдавала им новые пачки.

На углу Большого проспекта и Шестой линии я встретил своего друга Андрея Светочева. Да-да, того самого Светочева, имя которого ныне известно каждому Человеку на Земле. Но тогда он был ещё ничем не знаменит. Впрочем, среди Учёных он и тогда уже был известен.