— И правильно сделали! Будет ей урок. — Потом быстро сменил тему: — Почему ты не на работе? Господь велел нам отдыхать только в воскресенье.

— В том-то все и дело. Сегодня был очень важный для меня день на рабо…

— Смотри-ка, твоя сестра вернулась в мир живых, и она уже на улице: пытается сбить коров с ног. Скажи Люку, пусть приезжает ко мне в понедельник со своим новым другом. Мы покажем ему ферму.

Раздался щелчок, и наступила тишина. Слова приветствия и прощания были не в чести у отца. Он до сих пор считал, что мобильные телефоны — это что-то вроде футуристической инопланетной технологии, разработанной для того, чтобы морочить людям голову.

Элизабет повесила трубку и пошла на кухню. Люк сидел за столом один и, держась за живот, хохотал до упаду. Она села на свое место и принялась за салат. Ее нельзя было отнести к тем людям, которые находят в еде удовольствие: она ела только потому, что так было надо. Длинные ужины, занимавшие весь вечер, нагоняли на нее тоску, она никогда не отличалась хорошим аппетитом, потому что всегда либо находилась во власти каких-нибудь переживаний, либо энергия в ней била ключом, мешая спокойно сидеть и есть. Взглянув на стоящую напротив тарелку, она, к своему удивлению, увидела, что там пусто.

— Люк?

Люк перестал говорить сам с собой и посмотрел на нее:

— А?

— Не «а?», а «что?», — поправила она. — Куда делся кусок пиццы, который лежал на этой тарелке?

Люк взглянул на пустую тарелку, потом посмотрел на Элизабет так, будто она сошла с ума, и откусил от своего куска.

— Айвен съел.

— Не говори с набитым ртом!

Он выплюнул непрожеванную пиццу на тарелку.

— Айвен съел.

При виде кашицы, которая только что была у него во рту, он истерически захохотал.

У Элизабет разболелась голова. Что за бес в него вселился?

— А оливки?

Видя ее раздражение, он сначала все проглотил и только потом ответил:

— Их он тоже съел. Я же говорил тебе, что он больше всего любит оливки. Дедушка хотел узнать, можно ли выращивать оливки на ферме. — И Люк улыбнулся, обнажив беззубые десны.

Элизабет улыбнулась. Ее отец не узнал бы оливку, даже если бы она подошла к нему и представилась. Он не любил «модную» еду: рис был самой большой экзотикой, на которую он соглашался, но все равно жаловался, что зернышки слишком маленькие и уж лучше он будет есть картофельное пюре.

Элизабет вздохнула и стала сбрасывать остатки еды в мусорное ведро, предварительно проверив, не выкинул ли Люк туда пиццу с оливками. Но ничего не обнаружила. У Люка обычно не было особого аппетита, он с трудом съедал один кусок пиццы, а уж о двух и говорить нечего. Она предположила, что найдет его через несколько недель покрытым плесенью в углу одного из шкафчиков. А если Люк действительно съел оба куска, то ночью ему будет плохо, и Элизабет придется за ним убирать. Опять.

— Спасибо, Элизабет.

— На здоровье, Люк.

— Чего? — сказал Люк, высунув голову из-за угла.

— Люк, я же тебе уже объясняла, надо говорить «что?», а не «чего?».

— Что?

— Я сказала: «На здоровье».

— Но я же тебя еще не поблагодарил.

Элизабет загрузила тарелки в посудомоечную машину и выпрямилась. Она потерла ноющую поясницу.

— Нет, поблагодарил. Ты сказал: «Спасибо, Элизабет».

— Нет, не говорил. — Люк нахмурился.

Элизабет почувствовала, что закипает:

— Люк, пожалуйста, хватит! Мы уже повеселились за обедом, так что теперь ты можешь перестать дурачиться, договорились?

— Нет. Это Айвен поблагодарил тебя, — сердито ответил он.

Она вся затряслась. Ей надоели эти глупые шутки. Слишком разозленная, чтобы отвечать племяннику, она с силой захлопнула дверцу посудомоечной машины. Ну почему он хотя бы один раз не может не действовать ей на нервы?

Элизабет пронеслась мимо Айвена с чашкой эспрессо, и он почувствовал аромат кофе вперемешку с духами. Она села за кухонный стол, плечи у нее поникли, и она опустила голову на руки.

— Айвен, иди сюда, — нетерпеливо закричал Люк из детской. — На этот раз я дам тебе быть Громилой!

Элизабет тихо застонала.

Но Айвен не мог пошевелиться. Его синие конверсы приросли к полу.

Элизабет слышала, как он поблагодарил ее. Он это точно знал.

Он некоторое время походил вокруг, проверяя ее реакцию на свое присутствие. Пощелкал пальцами у нее над ухом, отпрыгнул назад и посмотрел, что будет. Ничего. Он похлопал в ладоши и потопал ногами. Это вызвало громкое эхо в большой кухне, но Элизабет продолжала сидеть с опущенной головой, будто каменная.

Но она же сказала: «На здоровье». После бесконечных попыток издавать разные звуки рядом с ней он в недоумении и с большим разочарованием обнаружил, что она его присутствия не ощущает. Ладно, в конце концов, она всего лишь родитель, а кого волнует, что думают родители? Он стоял рядом и смотрел на ее макушку, раздумывая, какой бы звук ему еще издать. Он громко вздохнул, выпустив из легких большой объем воздуха.

Вдруг Элизабет вздрогнула, выпрямилась на стуле и до самого верха застегнула молнию на спортивном костюме.

И тут он понял, что она почувствовала его дыхание.

Элизабет закуталась в халат и завязала пояс. Подобрав под себя длинные ноги, она уютно устроилась в огромном кресле в гостиной. Завернутые в полотенце мокрые волосы башней возвышались у нее на голове, кожа источала фруктовый аромат после пенной ванны. В руках у нее была чашка свежесваренного кофе со сливками, и она смотрела телевизор, в буквальном смысле наблюдая за тем, как сохнет краска. Показывали ее любимое шоу про ремонт и перестройку домов, ей очень нравилось смотреть, как ведущим удается превращать самые запущенные и убогие комнаты в изысканные и элегантные.

Она с детства обожала переделывать все, к чему прикасалась. Томительные часы ожидания матери тратились на украшение кухонного стола россыпью ромашек, разбрасывание блесток на коврике у входной двери и скучном сером каменном полу фермы, на декорирование свежими цветами рамок для фотографий и украшение постельного белья пестрыми лепестками. Элизабет считала, что в этом проявлялся ее характер, заставляющий все исправлять, всегда стремиться к лучшему, никогда не успокаиваться, не знать удовлетворения.

Она считала, что это были ее детские попытки не дать матери снова уйти. Ей казалось, чем красивее дом, тем дольше мать в нем останется. Но ромашкам на столе доставалось не больше пяти минут внимания, блестки на коврике быстро затаптывались, цветы на рамках для фотографий не могли выжить без воды, а лепестки, разложенные на постели, оказывались на полу во время беспокойного сна матери. Как только эти уловки переставали действовать, Элизабет тут же снова начинала придумывать что-то такое, что могло бы по-настоящему привлечь мать и настолько ей понравиться, чтобы она уже не могла с этим расстаться. Элизабет и в голову не приходило, что «чем-то таким» может быть она сама.