Если в других монастырях приходилось наблюдать за звездами, чтобы отсчитывать время, замерять длину тени, то здесь я еще вчера увидел клепсидру в большом зале, так что в комнатах монахов наверняка есть песочные часы самого разного размера.

Следом за пением петуха, хотя какое это пение, отвратительный хриплый крик, донеслись удары колокола.

Я раскрыл глаза, уже четко зная, где я и с какой миссией, никакой затуманенности в мозгу, только полудурки просыпаются и пытаются понять, чего это они тут оказались.

Камин полыхает ярко и жарко, несмотря на ряд свечей вдоль стен, а на столе ко всему еще и большая лампа, хотя это та же свеча, только побольше, накрытая колпаком из матового стекла, чтобы оранжевый огонек не досаждал утомленным от долгого чтения глазам.

Я торопливо слез с постели. Если монах не поднимается с первым же ударом колокола, это уже серьезный проступок, который рассматривается на обвинительном капитуле, ибо запоздавший может не успеть к заутрене. Я вообще-то гость, гостям в монастырях дают некоторые послабления, но гости сами ими не злоупотребляют, ибо «в чужой монастырь со своим уставом не ходють».

Ряса по мне, хотя в плечах узковато, а рукава широки уж чересчур, еще непонятно, кто разжег камин, пока я спал, и почему Бобик позволил кому-то войти… если только камин не возжегся сам, среагировав ночью на понижение температуры, и откуда взялась лампа…

Напялив рясу, я тихо вышел, ступая на цыпочках, а дальше сунул руки в рукава друг друга и пошел, склонив голову, стараясь ничем не выделяться, а это нетрудно, когда в рясе до пола и с капюшоном, скрывающим лицо.

Для монахов достаточно было бы выращивать хлеб по той же технологии, по которой растут свечи, а воду можно добывать, растапливая снег, однако в монастыри частенько идут наиболее умные и предприимчивые и создают хозяйства, на сотни лет опережающие свою эпоху, в чем я убедился и на этот раз, проходя мимо мастерских, складов, и в конце концов спустился по широким выдолбленным в толще камня лестницам в пещеры под Храмом.

Похоже, монахи давненько обнаружили, что там внизу текут не только ручьи с чистейшей водой, но и реки, в которых водится удивительно вкусная и нежная, совершенно безглазая рыба.

Один из монахов могучего сложения приволок мокрую сеть и со вздохом облегчения свалил ее в угол. Постоял, опираясь на толстый длинный шест, к которому прикреплена сеть, а когда поднял голову, я узнал брата Жака.

— Слава Всевышнему! — воскликнул я. — Хорошо, что встретил тебя, брат Жак, ибо ты понравился мне!

Он оглянулся, на лице появилась широкая ухмылка.

— Что, поработать восхотелось?

— Да, — сказал я с восторгом. — Еще как!.. Очень!.. Правда, не сейчас и не здесь, а так даже как-то сам себе не верю, такой энтузиазм, такой энтузиазм!

Он улыбнулся еще шире.

— В это верю. Что, в самом деле нравится здесь?

— Да, — ответил я и, понизив голос, поинтересовался: — Что с братом Целлестрином?

Он помолчал, подумал, посмотрел исподлобья.

— А что не так?

— Да все так, — ответил я, — даже слишком. От него прет свет во все стороны, как от тебя запахом вина. Засовы перед ним отодвигаются, двери распахиваются, чуть ли не осанну поют… Он что, святой?

Он снова подумал, сдвинул глыбами плеч.

— Не знаю. Мне самому казалось, что святыми могут становиться только мудрые старцы.

— Ну да, а он вроде бы не старец…

— Точно, — подтвердил он. — Я помню, когда он пришел. Совсем сопляк еще… Но он так неистово истязал свою плоть, так страстно жаждал просветления и очищения… этой, как ее… ага, души, что… ну вот это и ага.

— Значит, — спросил я с замиранием сердца, — все-таки святой?

— Ну, — сказал он в затруднении, — типа да.

— Настоящий?

— А этого никто не знает, — ответил он. — Еще больных излечивает одним прикосновением, любые тревоги может отогнать, стоит заговорить участливо… а он очень добрый, перед всеми душу распахивает, всем готов помочь так, что хоть бей его…

— А как, — спросил я, — он всего этого добился?

Он поскреб в затылке, лицо стало задумчивым.

— Долго и трудно, — сказал он нехотя, — боролся со злом в себе.

— Разве он один? — спросил я.

Он криво улыбнулся.

— Точно подмечено! Все мы боремся, изгоняя из себя соблазны, похоть, нечистые желания, но у всех по-разному, понимаешь?

— Еще как, — согласился я. — Я вот тоже борюсь, но недолго.

— Побеждаешь?

— Нет, — пояснил я, — сдаюсь. А они сразу же теряют ко мне интерес и уходят. И я снова почти праведник.

Он посмотрел на меня озадаченно и с растущим уважением.

— Вот как… Хитро… Надо как-нибудь… Но Целлестрин прост, он бил в одну точку, и у него, похоже, получилось лучше, чем у других.

— А остальные?

— Пока только он.

Я сказал подбадривающе:

— Но и ты, наверное, близок?

Он покачал головой.

— Не смеши. Я весь из соблазнов и пороков. А по нему видно, что никогда не воровал яблоки из чужого сада, как святой Августин. С молитвами, ночными бдениями, мольбой об очищении он вообще стал недосягаем для нас… Я как вспомню, когда увидел в коридоре тот яркий свет из-под его двери!

— Ну-ну?

— Я первым вбежал к нему, — сообщил он с некоторой гордостью, но тут же перекрестился, — и увидел тот неземной свет, исходящий от его лица! Выражение было такое кроткое и всепрощающее, что даже меня проняло, а это не так просто ввиду моей великолепной и такой нужной для жизни толстокожести. Братья, понятно, пали на колени и вознесли Господу благодарственную молитву.

— Представляю, — сказал я.

— Да, — согласился он. — Это было громко.

— Счастливые вы здесь, — сказал я. — А на тебя как взгляну, так плакать хочется. От зависти.

Он вздохнул, оперся обеими руками на шест и прижался к нему щекой, отчего вся огромная рожа перекосилась.

— С того дня, — сообщил он, — брат Целлестрин и стал творить чудеса. Пусть не великие, но, смекаю, постепенно вырастет, как думаешь?

— Я просто уверен, — ответил я бодро. — Значит, он постоянно творит чудеса?

— Небольшие, — снова уточнил он, — зато часто.

— Остальные завидуют?

— Еще бы! Сам понимаешь, другие вообще кипятком разбрызгивают!

— Особенно молодежь, — согласился я. — А что говорит аббат?

Он пожал плечами.

— А что он скажет? Ставит в пример. Говорит, из брата Целлестрина вот-вот вылупится очень великий подвижник, раз он уже сейчас праведник перед Господом. И предвещает, что брату Целлестрину предстоят великие дела и свершения.