Я побежала обратно. Крестовский чародеил, пальцы его порхали в воздухе, будто пощипывали невидимые струны, вонь разбавилась привычным мятным запахом.

— Быстро обернулась, — похвалил он весело, — я пока увечного пользую, ты целым займись.

Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, оттого что нос перекорежен.

— Ах! — раздалось с порога, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые!

От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько:

— Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично…

— Еще! — взревел Антип.

— Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай.

Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое.

— Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто искал защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он…

— Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав!

— Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам, — возьми трех конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно.

— Так точно.

Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся на него.

— Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился.

«Конечно, лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь».

— Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь.

«Я еще и виновата?»

— И дружбу водишь со всяким отребьем.

«Вот дала бы ироду подзатыльник, да боюсь, не допрыгну».

— Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели!

Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально:

— Ногу ему отнимать придется, разбойнику этому. Не успей я гангрену купировать, закопали бы с двумя конечностями.

— Что вообще происходит? — пискнула я из-под начальственной подмышки. — Объясни.

— Ты до сих пор не поняла? И этот, — Крестовский кивнул головой на Рачкова, — до твоего возвращения довольно красноречив был. Твой Волков драгоценный на этих мужиках навий артефакт испытывал.

— Чего?

Ноздрю унесли, Старунов замыкал процессию, размахивая пустым графином, в камере остались только мы с Антипом.

— Чего? — передразнил он меня, вращая глазами. — Того! Сказал, людишки вы пропащие, клейма ставить негде, хоть польза от вас какая будет, дудочку из кармана вынул, пузырек еще с лоскутками… А уж дерется как! Пристав! Как же. Тростью своею так меня отходил, до теперь кровью харкаю!

— Григорий Ильич? — переспросила я жалко.

— В другую камеру меня отведи, в чистую, — попросил шеф.

— Погоди! Господин Волков…

— На Ноздрю паразита подсадил. — Твердым нажатием на плечо меня направили к двери. — Этого запри пока, ключ в кармане… Паразит вызрел, покинул тело носителя, изрядно его повредив…

Семен подождал, пока я возилась с замками, и опять определил к себе под мышку.

— Я ведь не подозревала даже… Как так с живыми людьми?

— А он их за людей не держит, — объяснил Крестовский. — А дела свои считает воздаянием благородным. Око за око, зуб за зуб. Но умен, черт, не отнимешь, сообразил, как целый артефакт в человеческой плоти себе вырастить.

— Это не он, а мадам Фараония, чародейка, я рассказывала.

— Собираешься мое высокое мнение о талантах жениха порушить?

Ядовитостью сарказма этой фразы можно было травить клопов целого квартала.

— Уверена, — сказала я строго, — что Григорий Ильич предоставит нам объяснения сразу по пробуждении.

— Мне. Тебе он покаянное письмо напишет.

— Не суть!

— Попович, это на тебя не похоже. Ты чудовищное беззаконие оправдываешь? Может, тебе такое заступничество благородного заграничного джентльмена льстит?

— Думайте, как вам угодно! Только прежде чем обвинять, обе стороны выслушать надобно.

В белоснежные ангельские крылышки господина Волкова верилось мне с трудом, вовсе не верилось. В Грининой это манере, в которой справедливость выше закона может быть поставлена. Но Крестовский столь откровенно надо мною потешался, что согласиться с ним я не могла.

— Ваше превосходительство! — настиг нас Давилов и подхватил шефа под другую руку. — Позвольте помочь.

Мы втащили Крестовского в камеру, где он провел ночь, устроили на нары. Хозяйственный регистратор подложил под рыжую голову подушечку-думку, прихваченную из присутствия. Растянувшись во весь рост, Семен Аристархович принялся командовать:

— У Рачкова прибрать, его накормить, подготовить документы и отправить ближайшим этапом. При другом поставить охрану, после операции направить в уездную тюрьму города Змеевичи, а точнее, в тюремный при ней госпиталь.

«Кто-то, кажется, неплохо к командированию готовился, — подумала я, — местные службы перфектно изучил. И указания разумны. Калек на каторгу не отправляют, так что Ноздря, может, еще Волкову благодарен будет».

— Дальше… — Крестовский огляделся. — Сюда ванну доставить чистую, стул, вешалку, постельное белье. Грех вашими ресурсами разбрасываться, в отеле селиться.

Удивление Давилова ничем не выражалось, он почтительно шевелил губами, повторяя про себя приказы.

— Попович! — Синие глаза остановились на мне. — Немедленно отправляетесь на станцию и приобретаете себе билет первого класса до Мокошь-града. Первого, Евангелина Романовна, а не того, который подскажет вам гнумья прижимистость.

— Так точно! — Отвечая довольно браво, я мысленно вздыхала, прикидывая оставшуюся наличность.

— Билет мне покажете.

— Ладно, то есть так точно.

— А на обратном пути… Нет, погодите, еще багаж собрать надобно, а у меня ни малейшего желания хозяйке вашей представляться нет. Сделаем так. Возьмите извозчика: в кассы, на квартиру, а после, уже с сундуком, в приказ. По дороге, будьте любезны, остановитесь подле цветочной лавки, букет захватите. Исполнять.

Потоптавшись на месте, я осведомилась:

— Какого вида букет желаете? Для дамы либо…

— Траурного! — отмахнулось начальство. — Проследите только, чтоб цветы были живыми, а не штучными. Все. Оба ступайте. Давилов, меня не тревожить ни по какой надобности, пока Евангелина Романовна не явится пред вами с билетом в одной руке и букетом в другой.