И все-таки, когда она ушла, я испытал разочарование и злость. Мне хочется кого-нибудь обнимать, целовать, лизать, сосать, слышать, как подо мной кто-то извивается и дрожит. Я хочу почувствовать терпкую сладость женских губ, хочу лежать голым и потным между вздымающихся волной, горячих и влажных бедер Лейни Поттер.

— Я хочу трахаться, — жалуюсь я Клэр по телефону. Мы болтаем каждый день.

— И из-за этого ты испытываешь чувство вины.

— Думаю, да.

— Не стоит.

— Ладно. Я рад, что мы поговорили об этом.

— Я серьезно, Дуг. Это же абсолютно естественно. Все трахаются.

— Не рановато ли?

— Жениться — может быть. Ходить на свидания — вероятно. Но секс? Это же чистой воды физиология. Все равно что просраться.

— Мне такое сравнение никогда не приходило в голову.

— Однако это то же самое. В тебе накапливается что-то, что просится наружу.

— Мне кажется, это неправильно.

— Преодолей себя, братишка. Если некая озабоченная домохозяйка спит и видит, как бы заняться с тобой сексом — и не обязательно по телефону, — так, черт подери, достань свой аппарат и займись делом! Большую часть жизни ты мечтал, чтобы у тебя было, кому, э-э-э, позвонить в случае чего. Так теперь твоя мечта сбылась.

— Это добром не кончится.

— Ничего еще даже не началось, а ты уже переживаешь о том, как что кончится, — сердится Клэр. — Относись к этому так. Первые несколько раз, когда ты занимаешься сексом, все хреново. Ты как заново рожденный девственник — со всем этим грузом эмоций. Тебе будет трудно держать ритм, или же ты кончишь слишком быстро, или вообще не кончишь, а потом впадешь в депрессию. Поэтому лучше разберись с этим дерьмом сейчас, чтобы не обосраться, когда встретишь кого-нибудь подходящего.

— Спасибо за поддержку. Ты меня очень подбодрила.

Клэр смеется.

— Чем могу.

Я вздыхаю.

— Она замужем.

Клэр вздыхает, передразнивая меня, и произносит, пародируя мой покорный тон:

— Ты живешь в Нью-Рэдфорде, братишка. Там другие не водятся.

Клэр — моя сестра-близнец, мой внутренний голос, нравится мне это или нет. Она была первой, кому я позвонил, когда погибла Хейли. Ну, не совсем так. Сначала я вроде как позвонил матери. Была глубокая ночь, мне только что позвонили из авиакомпании и сообщили о катастрофе. Я не помнил, как набрал номер родителей.

— Алло, — сказала мать хриплым со сна и густым, как сироп, голосом. — Алло? — Я слышал темноту в ее спальне — гнетущую тишину, которую я только что нарушил. — Кто это?

Я не мог говорить. Заговорить значило впустить разъяренную толпу действительности, которая сейчас сердито бурлила у ворот моего посольства.

— Алло! — повторила мать еще раз, потом сказала: — Скотина, — и повесила трубку.

Хейли умерла, а моя мать назвала меня скотиной. Это мелочи, но они навсегда врезаются в память.

Где-то, в поле или в лесу, еще дымились обломки самолета, повсюду лежали вперемешку части тел, остатки багажа и обугленные, искореженные куски фюзеляжа. И где-то посреди этой бойни была моя Хейли, та самая женщина, которую я поцеловал на прощанье всего несколько часов назад — тот же каскад густых светлых волос, те же длинные ноги, которыми она обвивала меня, те же большие умные глаза, курносый нос и тонкие чувственные губы, которыми я никогда не мог насытиться… Все это было там, в каком-то неизвестном, случайном месте — безжизненное, как горящие покореженные обломки вокруг нее. В это было невозможно поверить. Я знал, что это правда, но я этого понять не мог.

Казалось, это понимает парень в зеркале, с бледным и перекошенным лицом: в его глазах тлела искра ужаса, не успевшая разгореться и исказить лицо. Но я ничего не чувствовал. Я бросил испытующий взгляд на парня в зеркале. Улыбнулся ему. Он ответил мне кривой ухмылкой душевнобольного. Я изобразил на лице гримасу ужаса и грусти, словно актер, готовящийся к занятию по системе Станиславского — когда несколько чокнутых доходяг сидят в кружок и хлопают нарочитой игре друг друга, а какая-нибудь неудачница, похожая на Глорию Свенсон[11], в клубах дыма своей сигары высказывает бессмысленные критические замечания. Хейли умерла, а я дурачился перед зеркалом. Я всегда чувствовал, что не достоин ее любви, и если мне нужно было доказательство этого, то оно сейчас смотрело мне прямо в лицо.

— Хейли умерла, — произнес я вслух. Мой голос заполнил комнату, словно громкий пердеж на званом обеде. Нормальные люди на такой звонок отреагировали бы бурно, правда? Они бы в отчаянии кричали «нет!» и, рыдая, падали на пол или в слепой ярости молотили по стене кулаками — так, что в конце концов было бы непонятно, трещит стена или их разбитые кулаки. А я лишь стоял у кровати, потирая шею и недоумевая, что же мне делать. Думаю, я был в ступоре, и это хоть немного утешает, потому что Хейли не заслужила жалкую отговорку вместо нормальной человеческой реакции на ее кончину.

Первым порывом было позвонить кому-нибудь. Я инстинктивно набрал номер мобильного Хейли, не понимая, на что надеюсь. Тут же включился автоответчик. Привет, это Хейли. Пожалуйста, оставьте сообщение, и я перезвоню вам, как только смогу. Спасибо, до свидания. Она записала это сообщение как-то вечером на кухне, и фоном было слышно, как мы с Рассом смеемся над какой-то телепередачей. За последние несколько лет я столько раз слышал это сообщение, что уже давно по-настоящему перестал его воспринимать. Но сейчас я вслушивался в ее спокойный, уверенный голос, в рассеянную интонацию, с которой Хейли торопливо проговаривала эти слова, в наш еле слышный смех на заднем плане. Она не могла умереть. Она была здесь, в телефонной трубке, и ее голос звучал в точности как всегда. У мертвых не бывает автоответчика. Телефон запищал, и я осознал, что сейчас он записывает мое сообщение. «Привет, детка», — произнес я глупо, но больше не смог выдавить из себя ни слова и повесил трубку.

И тут в мою голову закралась ужасная эгоистичная мысль, потом еще одна, и вот уже они хлынули потоком, одна за другой — так бывает, когда придержишь дверь перед какой-нибудь пожилой дамой, а за ней идут еще пятнадцать человек, и ты стоишь и держишь дверь, хотя собирался пропустить всего лишь одну-единственную старую леди.

Как я с этим справлюсь?

Где я буду жить?

Полюбит ли меня еще кто-нибудь?

Я представил себе обнаженную Хейли, которая выходит из ванной, призывно улыбается мне и идет к постели. Улыбнется ли мне когда-нибудь вот так какая-нибудь обнаженная женщина? И даже тогда, в эту страшную минуту, я знал, что будут и другие голые женщины, и мне стало стыдно за то, что я это знаю. Но посмотрит ли на меня хоть одна из них так, как смотрела Хейли?