– Я не врач. Скажите мне: зачем князь ходил туда, к церкви?

– Пулемет. У них был пулемет наверху. Как мы могли знать?

– Почему Чичуа пошел туда? Ведь он остановил роту.

– Сестра Дина… Они помолвлены. Были. Знаете?

Лампе не совладал с лицом. Но голосом сумел удивления не выдать.

– Хорошо, пусть Дина. При чем здесь это? Вы способны отвечать?

– Приказали ждать дальнейших распоряжений. А потом останавливался вестовой, сказал, что с южной стороны кто-то еще пытается прорываться из станицы, но там рота юнкеров, и подмоги они не просят, хотят обойтись своими силами. И вскользь упомянул еще, что сестру у них ранили. Не знаю, почему князь решил, что это именно Дина. Может, она должна была сегодня с юнкерами идти? Я и моргнуть не успел, а он уже бросился на звук, на выстрелы.

– Один?

– Ну, я тоже… Я обязан ему: была история. Почти никто здесь не знает – ни к чему. Так что с ним пошел. Вернее, не с ним – следом, он меня и не замечал сперва. Ну, оказалось, что они как раз возле церкви и перестреливаются. Вы видели церковь?

– Еще нет, – сказал Лампе.

– Она здесь словно надвое разделена. Эти казаки от колокольни палили, а юнкера залегли вокруг храма, чтобы от дороги их отрезать. Только там я его и нагнал, у самой площади. У него такое было лицо…

– Что, ярость? Или страх? Не выгораживайте, ему было чего бояться.

– Нет, не страх. Это… Не знаю, не могу объяснить.

– Ладно. А потом?

– Потом? От нас до юнкеров всего-то было шагов пятьдесят. Присмотрелись что к чему: вроде получалось, что если пробираться вдоль плетня, со стороны храма, так из винтовок нас не должны достать. А едва побежали – и пулемет с колокольни. Мы только и успели вбок, на крыльцо церкви: там нас козырек прикрывал. И вдруг какой-то конный… Он всего раз и выстрелил – тут же юнкера его уложили. А вот попал. Князь даже не увидел его.

– Куда?

– В шею, прямо в позвоночник. Насмерть, сразу. А крови – как с поцарапанного пальца.

Стоило замолчать, и Константинов тут же снова начинал раскачиваться, а чуть погодя и утробный его стон опять прорывался наружу, из чего Лампе заключил, что прапорщик не вспоминает, как показалось сперва, но всего лишь прислушивается к собственной зачаровывающей боли.

– Ну хорошо, – сказал Лампе. – А вы когда были ранены?

– А? Меня? Это позже, гранатой. Я втащил князя в церковь, а сам все-таки перебежал к юнкерам. Ну а потом пошли вперед – казаки уже разбегались, – кто-то и швырнул из-за плетня напоследок. Говорят, больше и не задело никого, я один.

– А Дина?

– Ошибся князь. Не было ее там. Приходила уже, спрашивала. Плачет. А сестре той просто по щеке чиркнуло – пуля камень расколола.

Лампе снял его пальцы с рукава.

– Подождите. Господин…?

– Неважно. Штабс-капитан.

– Ради бога, прикажите врачу: пусть не скрывает – я ведь ослеп? Это не милосердие. Неизвестность хуже.

Лампе не стал обещать.

Пустота, образовавшаяся внутри, требовала одиночества. И Лампе вздохнул с облегчением, когда не обнаружил в хате Закревского, с которым предстояло делить сегодня ночлег. Хозяин, пятидесятилетний казак с тяжелым и властным взглядом, настороженно маячил в дверях. «Дом, – подумал Лампе, – слишком велик для одного. Где его сыновья? Ушли сегодня с красными? Лежат у колодца с распоротой шеей? Или в овине прячутся, дожидаются, пока уйдем мы?»

Он потребовал самогона. Когда хозяин заколебался, потребовал жестче и с опозданием удивился себе: обычно даже то, что жизненно необходимо, совестно было брать силой.

Казак выставил древний штоф и моченые яблоки на закуску. Потом спросил:

– А что, народу-то в станице много побили?

– Не знаю, – сказал Лампе. – Наверное, много. Почему вы стреляли в нас?

– Добро-то наше кому защищать?

– Что же тогда большевиков пустили? Или они добром не интересуются?

– Не знали еще. Да и сил не было отбиться.

– А от нас, значит, были силы?

– Эти утром уходили, собрали всех. Рассказали, как вы в Лежанке пятьсот человек положили. Я-то от кума слышал уже, знаю – не врут. Два пулемета оставили, сказали: пару часов продержитесь, мы вернемся. Как же! Забрали, что могли, – и ветра ищи. Тоже сволочи.

– Но вы предпочитаете их?

– Там кто большевики-то? Три жида? Этих, если что, и в расход недолго. С остальными, голоштанниками, мы уж договоримся как-нибудь. Еще работники будут. А вот с вами-то Бог знает как еще обернется.

Лампе отвернулся, дал понять, что говорить больше не намерен.

«Хамство. Сытое хамство. В Ставрополье такие, как этот, выезжали навстречу: “Уходите! Станица не хочет боя”. Тогда с ними еще считались. И полки ночевали в зимней степи. Они уводят скот, они зарывают хлеб, они хотят смотреть, как мы будем дохнуть с голоду. Или большевики – все равно».

Выть хотелось от этих мыслей. Барство их в сотни раз хуже того пресловутого помещичьего, на которое так безопасно было ополчаться всякому, кто мнил себя поборником общественного прогресса. Откуда эта наглая уверенность в непреложности сермяжных истин, в своем превосходстве, в праве свысока наблюдать, как рушатся государство и вера, преданность которым они так старательно перекатывали на языках? Да, они должны сеять хлеб. Сеять, чтобы есть, а есть, чтобы продолжать род. А потом заботиться о потомстве, которое посеет в свою очередь и в свой черед размножится. А ведь они в церкви каждое воскресенье. О чем молят? О тучности стад и умножении рода. В век и в век. И пусть геенне огненной подпадает все, что может помешать прямо сейчас, в эту минуту, есть и плодиться.

А ты должен верить, каждый день, каждую минуту заставлять себя верить, что здесь – не ради себя, не ради того, чего лишился так или иначе навсегда (ведь к чему удавалось вернуться?), но только и единственно ради них – пусть сытых, пусть самодовольных, пусть наученных к тому же бойко перечислять, чем от рождения виноваты перед ними умирающие тут же, на виду, студентики и гимназисты. Иначе исчезнет – и так порой тонкая до неразличимости – нить смысла, и кровь, которая на тебе, не оправдается тогда уже ничем.

Лампе думал: теперь нам приходится платить. За безмысленное прекраснодушие, за то, что с готовностью, с упоением самоистязания уверовали сами в свою виновность, даже не задумавшись, откуда идет подсказка. Но нет: он, Николай Лампе, так и не смог себя убедить, что есть в чем каяться перед ними ему самому или тем, кто был ему дорог. А ведь пытался, будучи юн, и пытался самозабвенно, ибо не существовало другого способа не быть изгоем среди сверстников по возрасту и сословию, кроме постоянного вслух покаяния при виде любого пьяного мужика (но только, благодарение Богу, друг перед другом: зайти дальше не позволяло эстетство, модное, по счастью, почти как социализм). Но чем бы, еще по-детски ценя солидарность, ни бравировал в застольных речах, внутренне тогда уже твердо стоял на своем: не видел и не желал видеть в чужом бесстыдстве доли вины ни отца своего, строительного инженера, пропадавшего по восемь месяцев в глуши, сооружая мосты, ни даже, например, богатого крестного, отписавшего на старости три четверти состояния почему-то губернскому почтовому ведомству. А повзрослев, узнал, что цена такой свободе одна всегда и везде: отчуждение. Только уже не от гимназической компании, но от сословия, происхождения, национальности. Какими бы ни были причины, но дворянство, чин, образование становились словно бы новым первородным грехом, заранее порочащим каждого, кто к ним причастен; в той атмосфере, которой все тогда дышали, даже в утверждении «я – русский» уже слышался (и не без оснований) намек на некие имперские притязания. Может быть, еще и поэтому, к вящему удивлению семьи, Лампе выбрал для себя армию: там, казалось, понятия будут традиционно четче определены, а воздух – чище.