Камарин не помнил тех времен, когда на киностудии его родного города еще что-то снимали. Он в ту эпоху, если верить условно-цветным фотографиям ностальгически горчичного позднесоветского оттенка, был толстым и косолапым белобрысым карапузом. И уже тогда, если верить родителям, был помешан на кино: не оттащить было от телевизора, пузатого брежневского «Рубина» с лакированными деревянными боками, по которым отец от души хлопал тяжелой ладонью, если цветная картинка вдруг проваливалась в ярко-лиловые тона. Телевизор, как и сам Камарин, понимал только подзатыльники и выправлял цветопередачу. Что же до трехлетки Камарина, то он после нагоняя отлипал наконец от движущейся картинки на экране и с обиженным ревом уходил в свою комнату.

Киностудию Камарин помнил уже по девяностым: это было большущее угловатое здание неподалеку от дома, ужасно ободранное, очень депрессивного больнично-зеленого цвета. Двери за тонкоколонными портиками стояли грубо заколоченные, окна нижних этажей топорщились вспучившейся от дождей фанерой. Выше окна при всем желании невозможно было заколотить: невероятно громадные, в частом переплете, высотой в два, а то и в три этажа, они слезились битыми стеклами и в любой, даже самый солнечный день хранили пасмурную серость, словно скрывая внутри здания некую таинственную сумеречную жизнь. Киностудия выходила фасадами сразу на две улицы, и везде вдоль нее росли тополя, тоже исполинские и очень старые, склонявшиеся над тротуарами, где на поребриках сидели и торговали всем на свете деловитые пенсионеры и мрачные мужики в кожанках. Товар раскладывался на картонках и перевернутых ящиках, а то и прямо на асфальте: кучи книг, вяленая рыба из местного водохранилища, сантехнические запчасти, вязаные носки и платки, антикварная мелочь, значки, бусы, трусы, картины, закатанные банки с огурцами. В этой мешанине вещей, словно вынесенных волной после кораблекрушения, и в бесконечности торговых рядов, стихийно образовавшихся на перекрестке центрального проспекта, было что-то вавилонское, да что там, апокалиптическое. Второклассник Камарин привычно проходил мимо, не глядя, барахло его не интересовало, ему до рези в желудке хотелось докторской колбасы и сникерсов. Хотя и от соленых огурцов он бы не отказался. Частенько дома было совершенно нечего есть, будто в блокаду: родители по несколько месяцев не видели зарплаты.

Однако на само здание киностудии Камарин заглядывался всегда. Каким-то чудом по знакомству родителям достался подержанный японский видеомагнитофон, чудом же подстыкованный к старорежимному мебельному телевизору, и Камарин постоянно выклянчивал у одноклассников видеокассеты в потертых картонных обложках. С видака телевизор показывал почему-то только черно-белую картинку, но это было неважно. В заэкранный мир голливудского кинематографа Камарин влюбился такой искренней и трепетной любовью, какой позже не дождалась ни одна из его девушек. На всю жизнь «Терминатор», «День независимости» и «Титаник» остались в его памяти черно-белыми. И в этом был особый шарм, та ощутимая грань, где сегодняшняя попса переходит в неувядающую классику. Уже тогда Камарин по-взрослому прикидывал, возможно ли снять масштабный киношедевр в раздавленном нищетой девяностых региональном промышленном центре, и выходило – нет, никак невозможно. О существовании камерного, авторского кино сидевший на голливудской диете Камарин тогда еще не подозревал. Но каждый день, возвращаясь из школы, он с почтением глядел на заброшенное здание киностудии, а здание, казалось, внимательно смотрело на него огромными запыленными окнами, будто признавая в нем своего, храня лишь им двоим известную тайну.

Камарин отчаянно мечтал снимать кино.

Когда он перешел в средние классы, городские власти наконец занялись бывшей киностудией, но как-то вяло: годами здание стояло в строительных лесах, служа приютом для бомжей и бездомных собак. Тополя спилили после того, как во время грозы несколько крупных ветвей сломались и рухнули прямо на стихийный рынок, убив кого-то из спешно сворачивающих свои картонные прилавки торговцев. Вскоре разогнали и рынок, а еще посковыривали от углов здания топорные рыжие коммерческие киоски – «комки» – забранные толстенными решетками, будто в ожидании нашествия зомби.

Когда Камарин вытянулся в худого сосредоточенного старшеклассника, бывшую киностудию все-таки отреставрировали, посадили вдоль нее молоденькие деревца и заселили за повеселевшие окна торговый центр. Здание стало чужим. Больше никто не смотрел на Камарина из заброшенного киносвятилища, незримо подмигивая ему, утверждая на избранном пути (отец, узнав, что Камарин собирается выучиться на режиссера, а не на юриста, взбесился, а мать плакала). Камарин понимал родителей – безденежья и неопределенности они на своем заводе наелись по самое горло, хуже них жил только художник этажом ниже, бессемейный, обтерханный, каждый день таскающий свою невнятную мазню в скверик, где обосновался «профильный» рынок живописцев, и бог знает на что напивающийся каждую субботу, символизирующий собой все риски «творческой профессии». Тем не менее отказываться от того, что зовется сопливым словом «мечта», Камарин не собирался.

Он закончил школу, после чего под ругань родителей, выделивших, однако, ему деньги на «одну попытку, только одну попытку!» уехал в Москву, где благополучно поступил во ВГИК. Он был не самым первым на вступительных испытаниях, но понравился преподавателям своей увлеченностью.

Его выпускная работа была в жанре мокьюментари, то есть – псевдодокументального кино. К тому времени давно уже отшумела знаменитая псевдодокументалка «Ведьма из Блэр», и сотни, если не тысячи начинающих режиссеров обломились на попытке разбогатеть и прославиться, сняв нечто подобное. Впрочем, Камарин и не собирался следовать их пути. Выросший на легкоусвояемой сахарной вате Голливуда и обсмотревшийся за пять лет учебы всякого зубодробительного артхауса, он уже нашел свой стиль: простая и понятная человеческая история в резких, даже шокирующих штрихах. Он искренне хотел рассказать свое – и за двадцать три дня, договорившись с ребятами из театральной студии и по много часов подряд не выпуская камеры из рук, отснял материал для кино о подростках из провинции: серые дворы, стычки с учителями, ссоры с родителями, драки, курево, водка, матерки, подъезды, где и ссут, и целуются; агрессивный быт против хрупкой мечты. Один из подростков рисовал картины, что вроде как показывали ему духи умерших, и по сюжету так и осталось загадкой, то ли парень действительно что-то видел, то ли был чокнутым. Фильм Камарина по рекомендации преподавателей повезли на международный кинофестиваль, где студенческая выпускная работа наделала много шума и взяла главный приз.

Ворота в большое кино распахнулись.

Дорога из аэропорта, с бесконечными бетонными заборами и угрюмыми перелесками, была бело-черно-серой, и такими же были промышленные окраины родного города, будто явленные с ранних кинолент Линча. Ближе к центру город выглядел куда живее: появилось много ярких новостроек, вообще отдельные кварталы по своему современному лоску ничуть не уступали Москве. Камарин ехал в такси к родительскому дому и думал об итогах десяти лет своей режиссерской карьеры. Итоги эти были полным дерьмом.