Мама включила радио, и из автомобильных колонок полилась музыка, которая заставила меня напрочь позабыть об индейке. Это была пятая минута «Тоски» Пуччини. Я был полностью захвачен ею. Я не мог понять и слова (возможно, и к лучшему, потому что, чем больше вникаешь в сюжет «Тоски», тем более неприятной она оказывается), но я никогда не слышал ничего более театрального и мелодичного. Мама объяснила, в чем там дело, когда мы приблизились к концу первого акта «Te Deum», паркуясь на задворках французского лицея. Сейчас я понимаю, почему «Te Deum» затронул каждый нерв в моем теле. Моя любовь к викторианской церковной архитектуре по силе равнялась пристрастию к декадансу «высокой церкви». И, если какое театральное действо описывало это, то только «Te Deum» из «Тоски». Я до сих пор в тайне мечтаю поставить этот отрывок. Но, увы, вряд ли вам удастся увидеть мой режиссерский дебют из-за переизбытка церковных благовоний.

К моему сожалению, мама заметила на противоположной стороне папу с Джулианом и сказала, что «”Тоска“ ”Тоской“, но пришло время дарить подарки». Я упросил ее разрешить мне остаться в машине. Она сказала что-то вроде: «Я полагаю, музыка важнее Рождества»; и напомнила мне закрыть потом машину ключом, который оставила в зажигании. С этими словами она присоединилась к семейным торжествам. Зачарованный, я слушал второй акт, в то время как в машине становилось все холоднее и холоднее. И я был так же холоден, как воздух снаружи, когда услышал, как я выяснил впоследствии, арию «Vissi d’arte». К моменту, когда зазвучали римские колокола третьего акта, я был полностью уничтожен. Это была подлинная театральная музыка, о какой я и не смел мечтать. У меня не было слов, чтобы выразить восхищение. И в этот самый момент мое оцепенение было прервано сильнейшим ударом в ветровое стекло.

Вы должны взглянуть на ситуацию с точки зрения полицейского. Перед ним был тринадцатилетний мальчик, обливающийся слезами в машине, из которой на всю громкость раздавалась опера, и все это – в разгар Рождества. Скажем, не самое обычное зрелище для полицейского, особенно в Рождество. Более того, мальчик выглядел крайне возмущенным, даже агрессивным, когда его попросили выключить радио и объясниться. В итоге полицейский вроде как поверил моей истории с оговоркой: «Я поверю тебе на этот раз, но только потому что сегодня Рождество». И разрешил мне идти только с условием, что он проводит меня до входной двери.

Спустя неделю папа подарил мне альбом с самыми яркими частями «Тоски». А я твердо решил хранить каждый пенни, чтобы накопить на альбом со всей оперой.

Я СКАЗАЛ, что работа над мюзиклом делает меня наиболее счастливым, но подарок, полученный мной в то Рождество, в очередной раз доказал, что это не совсем так. Мне подарили книгу о разрушенных аббатствах и вновь я с головой погрузился в мир истории и архитектуры. С тех пор каждые школьные каникулы были заняты поездками на поезде в места, которые я хотел увидеть. Без этой стабилизирующей страсти моя жизнь была бы совсем другой.

На Пасху 1962 года я отправился на свою единственную школьную экскурсию. Кучку учеников, включая моего новообретенного поэта-песенника Робина Барроу, отправили в Афины и Рим, где мы исправно восхищались древним памятникам. По собственному желанию я добавил в рацион посещение церквей. Именно в Риме проблемы с топографией привели меня к зданию, которое действительно изменило меня. Оглядываясь назад, я подозреваю, что эссе, написанное мной по приезде домой и утверждавшее, что Американская церковь с ее мозаикой великого викторианского художника сэра Эдварда Бёрн-Джонса – самое прекрасное здание в Риме, было моей первой письменной провокацией. И если это было действительно так, то желаемый эффект был достигнут.

Мой преподаватель искусств был в бешенстве. «Как ты мог написать такую гадость, – кричал он, – неужели ты не понимаешь, что эта церковь – сплошная викторианская показуха?» Наверное, это действительно было потрясением для учителя, который в 1960-х умудрился вытащить группу подростков посмотреть на античные памятники только для того, чтобы один из них влюбился в викторианское искусство.

Последовавший за этим летний семестр был поводом для проведения ежегодного Вестминстерского стипендиального конкурса под названием «Вызов». Восемь избранных мальчиков удостаиваются чести поступить в Колледж, предназначенный только для стипендиатов. Этот конкурс был бессмысленным для меня, когда я учился в подготовительной школе. Но сейчас я по-прежнему был достаточно юн, чтобы попытать счастье в нем. Так я и поступил.

Первые тесты по греческому, математике и другим предметам подсказывали, что мое решение об участии было крайне неразумным. История была последним экзаменом и, учитывая, что предыдущие я фактически провалил, здесь я мог позволить себе высказать все, что хотел. Моя работа была восхвалением средневековой Британии с упором на то, что готическое Возрождение только улучшило ее. Я утверждал, что не менее прекрасные, чем витражи в клерестории Вестминстерского аббатства, витражи викторианца по имени Кемпе в трансепте даже затмевали их.

В тот солнечный летний день я вышел с экзамена в полной уверенности, что я больше ничего не услышу от людей, стоящих за «Вызовом». Но на следующий день меня вызвали на собеседование. За столом сидели завхоз, директор школы и старший учитель истории, невероятный человек по имени Чарльз Кили. Почему-то человеком, задававшим мне вопросы, был завхоз. Каким-то образом мы перешли на тему замков на Англо-Уэльских границах. Не помню, почему, но я рассказывал тогда о замке Клан. И если вам когда-нибудь доведется рассуждать на подобную тему, запомните, что Оливер Кромевель взорвал свою «крепость» или главную башню, которая плавно сползла вниз по холму, на котором стоял замок. Я рассказал об этом, и выяснилось, что семья завхоза происходит как раз из Клана.

В тот вечер я узнал, что получил Королевскую стипендию в Вестминстере.

Если вам, как и мне, кажется, что рассказы о подростковой тоске, депрессии, безответной любви и гормональном дисбалансе больше подходят для тинейджерских сайтов, лучше пропустите эту часть главы. Честно говоря, я практически это сделал. В двух словах, я был достаточно растерян и несчастлив на протяжении последующих двух лет. Отчасти потому, что теперь я жил в школе-интернате, далеко от дома, неважно, что это было всего лишь в трех станциях метро от Харрингтон-роуд. И, да, как в случае со многими государственными школами того времени, был учитель, чьи действия сегодня привели бы к среднесрочному пребыванию в одном из наименее благоприятных заведений ее Величества.

Но в сухом остатке – подходящая фраза в данном случае – получилось так, что я выпустился из Вестминстера поумневшим и получившим знания у самых лучших и добрых преподавателей, о которых только можно мечтать. На первом месте в списке были наш заведующий интернатом Джим Вудхаус и старший учитель истории Чарльз Кили. Именно он не побоялся рискнуть и присудить мне стипендию. И до последней минуты я тщетно старался оправдать его веру в меня.

История, которую вы смело можете пропустить, начинается летом 1962 года, летом, которое всегда будет ассоциироваться с горько-сладкой песней Брайана Хайланда «Sealed with a Kiss». Тетушка Ви и Джордж-важная-шишка продали свою квартиру на Уэймут-стрит и переехали в дом, который они построили на Итальянской Ривьере недалеко от французской границы, в деревне Ла Мортола, известной садами Hanbury. До сих пор это место остается моим любимым на средиземноморском побережье.