При этом сам Петр не был изоляционистом, он был кровно заинтересован в признании России европейским миром, нравится ли она этому миру или нет. Во-первых, он хотел юридического признания мировыми государствами своих завоеваний в ходе Северной войны. И на сей раз речь шла о значительно больших территориях, чем те «отчины и дедины», из-за которых этот конфликт начался в 1700 году. Эти территории Лифляндии, Эстляндии, Старой Финляндии никогда ранее России не принадлежали, но были необходимы ей как «подушка безопасности» для новой столицы — Санкт-Петербурга. Во-вторых, и это самое главное, Петр хотел присвоить своей державе статус империи, возвысить Россию. Он сознательно держал курс на кардинальную смену идеологем внешней политики, имевшую наиболее яркое репрезентационное выражение. Отсюда и официальный отказ русского самодержца от титула «царь», «шапки Мономаха» и других традиционных атрибутов власти. На первый взгляд это кажется нелогичным, зная единую этимологическую историю терминов «tsar», «czar», «кесарь», «rex», «царь», «император», «Augustus». Причины отказа от титула «царь» в международных отношениях связаны с тем, что к этому понятию «прилипло» уж очень много негативных, «азиатских», «варварских» аллюзий — следов золотоордынского и византийского наследия. Петру не нравилось ощущать себя наследником Византии, а сидеть в шапке Мономаха в европейском городе на берегах Невы ему представлялось просто дикостью, «стариной». Византийский путь он считал тупиковым, ошибочным, недостойным повторения. В дни празднования победы над Швецией осенью 1721 года в торжественной речи у Троицкой церкви Петр подчеркивал, что России-победительнице не следует уподобляться Византии. Он призывал подданных, получивших желанный мир, чтобы «во время того мира роскошми и сладостию покоя себя усыпить бы не допустили, экзерцицию или употребление оружия на воде и на земле из рук выпустить, но оное б всегда в добром порядке содержали и в том не ослабевали, смотря на примеры других государств, которыя через такое нерачительство весьма разорились, междо которыми приклад Греческого государства, яко с собою единоверных, ради своей осторожности пред очми б имели, которое государство оттого и пред турецкое иго пришло…», как и преемник Византии — допетровская Россия, в которой «издревле храбрые люди были, но потом нерадением и слабостию весма от обучения воинского было отстали», проигрывали войны, теряли международный авторитет. Кроме черт характерного для Петра имперского воображения, в этом пассаже нельзя не заметить кардинального переосмысления популярной в прошлом средневековой концепции гибели великого града за грехи его обитателей. В новую эпоху расцвета рационалистического, картезианского мышления такое объяснение уже не работало — Петр твердо знал, что Византия пала из-за серьезных промахов в военном деле, из-за легкомысленной, недальновидной политики своих правителей. Петр утверждает, что подобного развития России он никогда не допустит. Принципиальное изменение господствующей внешнеполитической идеологии выразилось в том, что Россия Петра Великого обратилась непосредственно к идейному первоисточнику всех европейских держав — к Римской империи. Проявлявший очевидное стремление к более высокому статусу, Петр мечтал быть не царем в «золотоордынском», «азиатском» (евразийском) варианте и не мирным (синоним слабости) византийским «кесарем», а «прямым» римским императором.

Тем самым он стремился к легитимизации своей власти в новом политическом контексте, надеялся добиться в Европе для себя и России такой репутации, которая напоминала бы европейцам о Римской империи. Не будем забывать, что в сознании людей XVIII века понятия «империя», «империус», «Римская империя» рождали весьма позитивные эмоции. Неудивительно, что римскими аллюзиями, намеками, сравнениями пестрит вся идеология петровского царствования. Нельзя не углядеть этого в пышной «римской» символике триумфальных шествий по случаю побед русского оружия, в выпускавшихся с 1700 года рублях с «римским профилем» государя и в символах новой столицы, названной именем святого Петра. Виднейший идеолог Петровской эпохи архиепископ Феофан (Прокопович) в 1717 году произнес речь, в которой дважды сравнивал царя с римским императором Августом, принявшим от Сената титул Отца Отечества. Четыре года спустя, во время празднования Ништадтского мира, Правительствующий сенат преподнес Петру титулы «Император», «Великий» и «Отец Отечества», которые он принял как должное, ибо осознавал себя демиургом, строителем новой империи.

В это время усилилась и инспирированная циркулярами из Петербурга дипломатическая атака российских послов на дворы, при которых они были аккредитованы, с целью признания за Петром титула «императора» в качестве нового, отличного от старого, общепризнанного титула «царь». В поведении нового императора отчетливо прослеживается стремление добиться нового статуса России в европейской иерархии государств. Безусловно, именно великие европейские державы, обладающие глобальным превосходством, являлись в имперском воображении Петра своеобразной референтной группой, тогда как евразийский тип империй казался Петру архаичным, «азиатским», что для него равнялось понятиям «отсталый», «неэффективный», «смеху подобный». Напомню, что именно так он именовал Россию XVII века. Поэтому для него было важно признание императорского титула в Европе.

Более того, Петр хотел бы занять в этой иерархии государств особое, привилегированное место одной из двух европейских супердержав, так сказать расположиться возле Священной Римской империи германской нации. Эти претензии воспринимались на Западе как непомерные, они встречали неудовольствие и обеспокоенность даже союзников России, о чем и писали русские дипломаты из-за границы. А в 1717 году в Амстердаме в беседе с британскими дипломатами Петр даже получил «щелчок по носу». Когда он посетовал на то, что в верительных грамотах его не называют «императором», то англичане ему ответили, что послания со столь «возвышенными и цветистыми выражениями» посылают обычно только в Турцию, Марокко, Китай «и в другие страны, которым чуждо лоно христианства и обычное ведение корреспонденции». И если он хочет, «чтобы с ним обращались как с другими европейскими государями», то должен подчиняться европейским нормам («he must conform to European standards»). Иначе говоря, Петру показали место его страны в европейской иерархии и дали понять: чтобы стать признанным Европой императором, он должен соответствовать неким образцам, критериям, характеризующим цивилизованные, европейские державы (правда, похоже на нынешнюю ситуацию?).

Неудивительно, что долгое время на Европу не действовали такие «убийственные» аргументы, как упоминание титула «император» в грамоте императора Священной Римской империи германской нации Максимилиана I, направленной великому князю Московскому Ивану III (любопытно, что эта грамота в 1718 году была напечатана отдельно и распространялась как веский аргумент в пользу признания за Петром императорского титула). Немаловажным было и то, что как раз адресата императора Максимилиана I, Ивана III, Петр называет Великим, ибо тот «рассыпанное разделением детей Владимировых Наше Отечество собрал и утвердил». По этой логике, понятия «Великий», «император», «собиратель и утвердитель» находятся в одном семантическом поле и явно характеризуют Петра — собирателя «утраченных» после Смуты прибалтийских земель, «потерек», да заодно и новых приобретений. Не случайно канцлер Г. И. Головкин вернулся к истории с Иваном III как к прецеденту в момент поднесения Петру в 1721 году титула «император».