Мы еще долго носили «бомбошки», напоследок уже из протеста, ибо наш директор, оберштудиенрат Клозе называл ношение «бомбошек» бабством, недостойным немецких юношей, и запретил их не только внутри здания гимназии, но и на школьном дворе. Распоряжение зачитали во всех классах, но многие следовали ему только на уроках, которые вел сам Клозе. Мне вспоминаются «бомбошки» на папаше Брунисе, отставном учителе, которого в военное время опять поставили за кафедру; ему нравились цветные шерстяные шарики; когда Мальке уже отказался от них, Брунис, надев «бомбошки» под свой стоячий воротничок, пару раз читал в таком виде Эйхендорфа «Окна, темные фронтоны…» или что-то другое, но именно из Эйхендорфа, своего любимого поэта. Освальд Брунис был сладкоежкой, страдал болезненным пристрастием к сладостям, и позднее его арестовали прямо в гимназии за то, что он якобы присваивал витаминные таблетки, предназначавшиеся для раздачи школьникам, но на самом деле, видимо, имели место политические причины, так как Брунис являлся масоном. Школьников допрашивали. Надеюсь, я не сказал ничего такого, что пошло бы ему во вред. Его похожая на куколку приемная дочь, занимавшаяся балетом, надела траур; Бруниса отправили в Штутхоф, откуда он уже не вернулся — история темная и запутанная, которая непременно будет рассказана, но не мной и уж точно не в связи с Мальке.

Однако вернемся к «бомбошкам». Разумеется, Мальке придумал их из-за своего адамова яблока. На некоторое время они сумели утихомирить его неукротимого прыгуна, но когда «бомбошки» сделались модными даже среди учеников начальных классов, с шеи своего автора они исчезли, поэтому я вижу его зимой сорок первого — сорок второго годов — она выдалась для Мальке довольно трудной, ибо нырять было невозможно, а «бомбошки» себя не оправдали — идущим в монументальном одиночестве по Остерцайле и проезду Беренвег к церкви Девы Марии: черные шнурованные высокие ботинки скрипят по посыпанному золой снегу. Шапки нет. Торчащие уши покраснели и заледенели. Волосы, уложенные от макушки на прямой пробор, застыли от сахарной воды и мороза. Брови страдальчески сдвинуты к переносице. Исполненные ужаса глаза, водянисто-блеклые, видят больше, чем есть на самом деле. Воротник пальто поднят — пальто тоже досталось в наследство от покойного отца, — серый шерстяной шарф туго сходится под острым, вялым подбородком, скрепленный для надежности огромной английской булавкой, которую видно издалека. Каждые двадцать шагов его правая рука выныривает из кармана пальто, чтобы проверить, не сдвинулся ли на шее шарф; я видел, как разные комики, клоун Грок, а в кино — Чаплин, работали с такой же огромной английской булавкой — вот и Мальке репетирует: навстречу ему из снега вырастают мужчины, женщины, люди в форме, дети, поодиночке или скопом. У каждого, как и у Мальке, изо рта за плечо вьется белый парок. Все глаза встречных пешеходов устремлены на смешную, очень смешную, ужасно смешную булавку — видимо, так думал Мальке. Той же малоснежной и морозной зимой я вместе с двумя кузинами, приехавшими на рождественские каникулы из Берлина, и с Шиллингом, чтобы получилось две пары, устроил вылазку по замерзшему заливу к нашему обледенелому тральщику. Мы хотели произвести впечатление на этих симпатичных, пухленьких, светловолосых, кудрявых девчонок, избалованных Берлином, показать им нечто особенное, то есть нашу посудину. А еще мы надеялись, что девчонки, которые в трамвае или на берегу стеснялись, перестанут жеманиться на посудине и нам удастся подбить их на что-нибудь эдакое, хотя сами толком не знали, на что.

Нашу затею испортил Мальке. Ледоколы несколько раз обработали окрестности фарватера на подходе к порту, поэтому льдины сгрудились возле нашей посудины, наехав друг на друга и образовав торосы, так что получилась неровная и оттого поющая под ветром стена, прикрывшая собой часть палубных надстроек. Мы увидели Мальке лишь тогда, когда взобрались на нагромождение торосов высотой в человеческий рост, втащив за собой девочек. Командный мостик, нактоуз, воздуховоды, все, что раньше выступало из воды, превратилось в сплошной голубовато-белесый леденец, который тщетно пыталось рассосать морозное солнышко. Ни одной чайки. Охотясь за отбросами, они улетели далеко к фрахтерам, вмерзшим в лед на рейде.

Конечно, Мальке высоко поднял воротник пальто, плотно закутал под подбородком шарф, закрепив его английской булавкой. Голова и прямой пробор оставались непокрытыми, зато обычно торчащие уши были защищены черными круглыми наушниками на стальной скобке, которая красовалась поперек пробора, — такие наушники носят возчики мусора или пива.

Нас он не заметил, ибо так энергично пробивал ледяной панцирь над носовым отсеком, что ему, вероятно, было жарко. Небольшим топориком он пытался сколоть лед там, где под ним предположительно находился открытый люк носового отсека. Быстрыми короткими ударами он расчищал круг, примерно соответствующий размерам люка. Мы с Шиллингом спрыгнули с торосов, помогли спуститься девочкам, представили их. Ему не пришлось снимать перчаток. Топорик перекочевал в левую руку, каждому была подана пышущая жаром правая ладонь, в которую, после того как все мы пожали ее, тотчас вернулся топорик, чтобы продолжить скалывать лед. Обе девчонки приоткрыли рты. Их зубки стыли. От дыхания индевели головные платки. Распахнув глаза, они уставились туда, где сцепились лед и железо. Мы для них уже ничего не значили и, хотя ужасно разозлились на Мальке, начали рассказывать о его летних подвигах: «Таблички он доставал, огнетушитель, консервы с открывалкой, в консервных банках человечина была, а из граммофона, когда он поднял его из воды, выползла какая-то тварь; в другой раз…»

Девчонки не все понимали, задавали дурацкие вопросы и обращались к Мальке на «вы». Не переставая работать, он покачивал головой с наушниками, если надо льдом звучали слишком громкие дифирамбы его водолазным подвигам, при этом он не забывал постоянно проверять свободной рукой шарф, заколотый английской булавкой. Когда наши славословия наконец иссякли и мы начали замерзать, он, не выпрямляясь, стал сам заполнять скромными и сухими рассказами короткие паузы между сериями по двадцать ударов. Уверенно и вместе с тем смущенно он говорил больше о малых подводных экспедициях, умалчивая о рискованных предприятиях, рассказывал больше о своей работе, нежели о приключениях внутри затонувшего тральщика, а сам при этом все дальше углублялся в ледяной покров. Не скажу, чтобы он слишком потряс моих кузин — его словам не хватало яркости, живинки. К тому же обе девчонки никогда бы не запали на парня, который носит стариковские черные наушники. Но мы для них уже перестали существовать. По сравнению с Мальке мы превратились в двух растерянных замерзших сопляков; на обратном пути девчонки поглядывали на меня с Шиллингом свысока.

Мальке остался у лунки, он хотел прорубить ее до конца, чтобы убедиться, что правильно определил место над люком. Он не сказал: «Погодите, пока я закончу» — но задержал наш уход, когда мы уже забрались на торосы, еще минут на пять, негромко окликнув и не поворачивая голову, обращаясь как бы даже не к нам, а больше к фрахтерам, вмерзшим в лед на рейде.

Он попросил помочь. Или это был вежливый приказ? Во всяком случае, нам предстояло пописать в выбитый им вокруг лунки желобок, чтобы растопить лед или, по крайней мере, размягчить его. Не успели мы с Шиллингом ответить: «Ни за что!» или: «Мы уже по дороге писали», как мои кузины восторженно согласились: «Да, конечно! Только отвернитесь. И вы тоже, господин Мальке».