– Уноси бочонок, Хлуд. Святой отец угощает от чистого сердца. Да смотри, чтоб не понапивались, каждому по кружке и все. Понял ли?

Молча кивнув боярину, так же молчком, с легкостью взяв бочонок в руки, десятник, зыркнув на монаха, удалился. За ним следом из светелки выскочила Жерава, крупная женщина отнюдь не малых габаритов.

– Разговорчивый он у тебя.

– Да, он такой всегда, молчун одним словом, но дело свое знает.

– Что ж, боярин, ты тут давеча посетовал, что я вино с тобой не пью. Так давай и мы выпьем за то, чтоб у нас все получилось, что задумывалось.

– С радостью!

Они сдвинули чаши, выпили их содержимое до дна.

– А скажи, святой отец, за что это ты так на кривича зол? Я ведь заметил.

– О чем ты, Военег? Тебе помочь хочу. Мы ведь с тобой старые друзья. Помнишь, ты попросил отправить к предкам своего родича, старого боярина? Я тебе тогда помог и сейчас помогу. Хорошие люди должны помогать друг другу.

– Что ты, что ты! Ч-ч-ч! Я все помню, но не надо об этом говорить, – зашептал боярин. От напоминания минувшего глаза его расширились, лицо покрылось бледностью, на висках проступил предательский пот.

– А и давай не вспоминать, коль не хочешь этого.

За столом засиделись допоздна, и спать разошлись уже глубокой ночью, а на утро боярин слег. Навестивший его ближе к обеду монах застал в постели больного человека, с осунувшимся бледным лицом, одышкой, закрытые веки даже не поднялись, чтобы взглянуть на вошедшего.

Вместе с боярином захворала и дворня, не поднялись с лавок в войсковой избе дружинники, а солнечная погода погожим днем не располагала селян интересоваться жизнью боярской усадьбы. Каждый занимался своими делами, радуясь светившему из синевы неба Яриле.

Единственный человек, подметивший странности происходящего рядом, был десятник Хлуд. Он был уже немолод, но крепок и матер. В свое время тоже ходил в поход с князем Игорем, хорошо запомнил то, что после встречи Военега с византийским чернецом захворал и помер их старый боярин. Здраво рассудив, он не стал угощаться дареным вином, а утром увидел хворых дружинников. Пошел прямиком к себе домой.

Зайдя в свою избу, узрел удивление его приходом на лице жены, спокойно сказал ей:

– Ставица, сбирай детей, с собой в узел только съестное бери. Уходим мы сейчас отсель.

– Ка-ак? – только и смогла выговорить молодая женщина, плюхнувшись пятой точкой на лавку, готовая ревом огласить округу.

– Нишкни! Вчера в селище принесла нелегкая византийского чернеца. Знаю его, а там где он появляется, следом Марена приходит. Этот черный ворон, чую, смерть до нас привел, будь он неладен. Поэтому одень потеплее детей и уходим.

– Пойдем-то куда, любушка мой? К кому мы прислонимся, без подмоги родовичей?

– Цыть! К боярину Гордею уйдем, он примет, у него не пропадем.

Вскоре мужчина в воинском наряде, женщина и трое малолетних детей, пройдя через открытые, никем не охраняемые ворота деревенской изгороди, спешно ушли по натоптанному летнику в южном направлении и через какое-то время скрылись в лесу.

К вечеру кончился боярин, умер, а вместе с ним, кто раньше, кто позже, ушла его дружина и челядь, вкусившая угощение византийского монаха. Смерть пришла за ними, расплескав синеву по их лицам, заставив пузыриться пену у рта.

Притихшая деревня почувствовала неладное, но воспитанная Военегом боязнь не позволила смердам решиться на то, чтобы послать кого-нибудь за северянским волхвом; ближайшее капище находилось от селища в десяти верстах. Люди отсиживаясь по избам, ждали, что произойдет дальше. Уже в сумерках по деревне слышался протяжный вой собак.

В деревню пришла смерть.

Когда над селением взошла луна, византиец наблюдал ее восход на боярском подворье. Прямо на земле двумя рядами лежали покойники. Здесь были все: и челядь, и воины боярина, да и сам боярин.

– Ну, что ж приступим к действию, – удовлетворенно произнес монах.

Взяв в руки отполированный кусок металла, старанием неизвестного мастера превращенный в зеркало, направил его на круглый шар ночного светила, поймав его отражение, опустил бледный луч на лица мертвецов. Из уст грека отчетливо звучали слова заклинания:

Быстро отставив зеркало в сторону, чернец маленьким, острым как бритва ножом, полоснул себя по внутренней стороне руки у запястья, зажал выходящую из раны кровь. Проходя по рядам, он слегка приоткрывал рану, давая каплям крови стечь на губы очередному покойнику. Обойдя всех, остановившись между рядами, поднял лицо к луне, продолжил произносить заклинание:

Лежавшие до сего момента неподвижно покойники зашевелились, стали вращать невидящими глазами, еще не осознавая происшедшего с ними. Да и было ли в них сознание?

– Вставайте, упыри! – воскликнул византиец. – Пища ожидает вас! До крика первых петухов селение в полной вашей власти.

В разных концах деревни послышался протяжный собачий вой, наполненный страхом и безысходностью ночи, нестерпимая жажда погнала десятки упырей на ночную охоту. Жителям беззащитной деревни искать сочувствия было не у кого.

– Если я правильно просчитал все, то осталось подождать здесь кривичей, – прошептал Иоанн, лицо исказила гримаса улыбки.

– Расскажи, мне о нем подробно, каков он сам, в чем одет, голос, какой у него голос?

– Так, я ж уже говорил, – Хлуд, недоуменно посмотрел на крепкого воина, с полностью бритой головой, с вислыми, длинными усами цвета вызревшего зерна, нервно теребившего косицу витого кожаного пояса, к которому медными кольцами были пристегнуты ножны тяжелой сабли. – Пять дней тому в селище пришел чернец. Я его, как узрел, сразу вспомнил, такого не забудешь, хотя с последней встречи прошло никак не меньше пятнадцати годов. Волос длинный, черен, но теперь уж с проседью. Бородища, будто перо на весле, окладиста, глаза тебя так и сверлят, пытаясь проникнуть в душу, хотя лицо при том благостное. Сам весь в черное, длинное до пят одет, а из-под бороды оберег в серебре проглядывает, Белый Бог на кресте распятый. Голос ручьем льется, слова правильно произносит, не по-деревенски, но сам язык русский чистый. Бери, грит, бочонок вина ромейского, дружину, мол, угостить желаю. А я к тому вину даже не притронулся. Токмо поутру гляжу, а стражи у ворот-то и нет, в воинской избе все хворыми лежат. Ухватил я тогда свое семейство, да к вам деру дал. Там, где монах Иоанн проявится, хорошего ждать не стоит.