Она перевела взгляд на письмо, которое не выпускала из пальцев, пока в ее взбудораженном сознании блуждали взвихренные сим посланием мысли. Писать в Маунтсоррель — и задавать такие наивные вопросы по поводу живописных собраний, хоть и в смягченной форме! По самой снисходительной мерке — это странно и неуважительно. Им ли, Колвинам, не знать, сколь ценится коллекция Хэвершема? Многие ставят ее на одно из первых мест среди равных по количеству экземпляров, составу представленного материала, охвату эпох и особой ценности отдельных полотен!

Надо сказать, опытный торговец картинами мистер Левенштайн нередко сравнивал картины Маунтсорреля с теми, что составляли коллекцию графа Хэвершема. Однажды Теодора услышала, как он говорил ее отцу:

— У него больше картин Ван Дейка, чем у вас, мистер Колвин, но нет ни одной, равной написанному им портрету вашего предка. Мне кажется, в этой его улыбке — несомненно, донжуанской улыбке! — есть такой блеск, какого я не встречал ни в одной из его работ.

То же самое мистер Левенштайн говорил и о Рембрандте, висевшем в спальне ее отца. Это было первое, что Александр Колвин видел утром, — и последнее, что он видел вечером, смежая веки перед тем, как погрузиться в сон.

— В коллекции Хэвершема несколько Рембрандтов, мистер Колвин, — сказал как-то в другой раз мистер Левенштайн, — но, будь у меня выбор, я скорее бы завладел вашим, нежели всеми теми, что принадлежат графу!

У Теодоры еще тогда мелькнула мысль, что было бы безумно интересно увидеть другие произведения художника, чью единственную картину из многих она знала с детства.

Сейчас, взглянув на письмо в руке, она поняла: вряд ли когда-нибудь нога ее ступит в пределы замка Хэвершемов.

Ее отец был не только не в состоянии перенести дорогу или выполнить предлагаемую ему (оставим в стороне форму этого предложения) работу, но и он воспринял бы письмо, написанное в такой манере, как оскорбление, равно как и то, что ему писал секретарь графа, а не сам граф, словно он, Александр Колвин, был какой-то ремесленник, подмастерье…

Теодора легонько вздохнула.

Но все же было бы хорошо посмотреть мир за пределами Маунтсорреля! Никогда бы она в том не призналась, но за последние несколько лет пребывание в этом доме, в родном поместье стало тюрьмой для нее, хотя и без решеток.

Внезапно ей пришла в голову потрясшая ее мысль. Мысль эта была не просто дерзкая, но возмутительная, так что Теодора вслух обозвала себя сумасшедшей… Но авантюрная мысль не отпускала. А приходила снова и снова. Она еще поразмыслила, пытаясь найти аргументы против того, что ей пришло в голову. Аргументов не было, наоборот, решимость ее крепла. Она благословляет тот миг, когда она решила посягнуть на наследное право и продать картину, которая принадлежала еще не рожденным Колвинам. Формально это можно квалифицировать как преступление, но в ее конкретных обстоятельствах это решение было подобно лучу солнца, проглянувшему сквозь тучи…

С письмом в руке она понеслась в кухню, показать послание Джиму. Энергичный бег заставил ее запыхаться, когда она, раскрасневшись, влетела туда, — дом был большой.

В кухне когда-то были повар и три поваренка, посудомойщицы. Был полный штат домашней прислуги. Помещения, где жили слуги, были в абсолютном порядке. Кладовая была полна припасов, все трапезы строго сервировались, к столу положено было переодеваться. Дворецкий строго следил за тем, чтобы не было сбоев в работе лакеев, чтобы они соблюдали такт в отношениях между собой при хозяевах, чтобы правильно прислуживали за столом, поднося блюдо с едой слева от сидящего, чтобы тот положил сам себе в тарелку еду — и для этого ложечки на блюде должны быть удобно положены, чтобы их легко было взять, а подносимое блюдо лакей должен был держать невысоко… Это было непросто — выполнять обязанности лакея. И камердинера. Так, камердинер должен был не только почистить костюм, приготовить рубашку, помочь хозяину во все это одеться, но и должен был знать, что его обязанность — приготовить несколько пар запонок и разложить их на столике, а уж хозяин выберет сам, какие надеть. Если надо, камердинер поможет их застегнуть. То же — горничная. Очень важно было хозяевам сохранять доверительные личные отношения с горничной и с камердинером, те волей-неволей были посвящены в семейные тайны, и потому очень ценились их человеческие качества. Премудростей в устройстве домашней жизни было великое множество! И все-все они соблюдались! Когда владельцем имения был дед, вспомнила Теодора с легкой улыбкой, здесь был даже точильщик ножей, чья работа заключалась в наточке и чистке ножей после каждого приема пищи, и камень, на котором он это делал, до сих пор стоит в нише в передней…

Но сейчас не время было вспоминать прошлое, ей срочно нужен был Джим! Сейчас, немедленно! Она отворила тяжелую кухонную дверь, обитую снизу медной пластиной.

Джим стоял, нагнувшись над старинной печью, которая работала до сих пор лишь благодаря одной только силе человеческой воли и тому, к чему было приложимо название не иное, как ловкость рук, помноженная на смекалку. Джим помешивал в кастрюле нечто столь восхитительно пахнущее, что у Теодоры на секунду помутился рассудок и область желудка схватило спазмом — но она быстро пришла в себя, мысли снова приобрели отчетливые очертания. Не забыть бы, зачем она сломя голову сюда прибежала, усмехнулась про себя Теодора.

— Джим, послушай, вот какое письмо я только что получила! — с ходу объявила голодная хозяйка слуге.

Он обернулся к ней, продолжая что-то помешивать в своей кастрюльке. Впрочем, ей вовсе не обязательно было, чтобы он смотрел на нее, она и без того знала: он весь внимание. Пускай себе там мешает… Но только что, что там — в кастрюльке?

Теодора набрала в легкие побольше воздуху и на одном дыхании прочла вслух полученное и вскрытое ею письмо, и, когда закончила чтение, Джим издал короткий смешок.

— Хозяину вряд ли это понравится! Наглость, вот как я это назову. А он назовет еще того крепче!

— Я не буду ему это показывать, — быстро проговорила Теодора. — Но, Джим, у меня есть одна мысль! Мне надо, чтобы ты меня выслушал и согласился.

— Давайте сначала первое, мисс Теодора.

— Нет, смысл в том, чтобы первое и непременно второе.

— Хорошо. Я согласен. И что же это может быть?

— А вот что. Ты завтра отправишься в Лондон…

— Да, раз мы так решили… Но что я везу?

— Ничего не везешь…

— То есть как? А зачем тогда я еду в Лондон?

— Дослушай, пожалуйста, до конца, что я придумала.

— Слушаю, слушаю…

— Итак, завтра, как мы с тобой и договорились, ты едешь в Лондон, — начала Теодора, прохаживаясь по кухне вдоль плиты, выбирая место, где не так пахнет еда из кастрюльки, подальше от этого умопомрачительного запаха… — Но с собой ты повезешь не картину, Джим, а вот это письмо! И покажешь его мистеру Левенштайну. Ты попросишь его одолжить нам денег, чтобы нам хватило добраться до замка Хэвершем и чтобы купить достаточно еды и лекарств для папы, иначе нам не поднять его с места.