Ребята подтягивают бабушку за ноги, чтобы я мог пролезть к голове. В проеме стоит шкаф-тумба, так что пациентка упирается в нее головой. Немного места освобождается. Я изображаю кота – пытаюсь свернуться клубком, чтобы хоть как-то долезть до дыхательных путей. Нос маленький – значит, надо с ларингоскопом, – а тут и так не развернешься. Но… с «Господи, помилуй!» получается. «Сажаем» на аппарат ИВЛ – еще одни руки высвободились.

А вот на мониторе – беда. Бабушка «разгоняется» – начинается тахикардия. Сильнее. Срыв – фибрилляция желудочков.

– Стреляем!

Разряд, еще разряд… запустили. Но давления так толком и нет. На всякий случай ставим норадреналин. Но эффект весьма сомнительный.

Уходит в брадикардию. Атропин, адреналин. Опять фибрилляция. Опять разряд…

Ребята меняются на массаже. Сергей на подхвате, Света на ампулах. Их адреналин мы уже «съели», уже работаем нашим. Идет второй час реанимационных мероприятий…

Протокол реанимационных мероприятий четко говорит – прекращать реанимацию можно только, если от последней электрической активности прошло полчаса без эффекта. У нас – меньше. Да и обидно было бы… и дедушка.

Пока затишье – выхожу на кухню попить воды. Дедушка со мной.

– Доктор, я все понимаю… но 60 лет вместе.

– Стараемся, отец…

Уже два часа работаем. То есть ритм, то фибрилляция, то асистолия. Качаем, стреляем… Начинают названивать диспетчера, – мол, почему я задерживаю бригаду?! А куда я их отпущу?

На мониторе – атриовентрикулярный ритм. Частота – 30. Надо ставить стимулятор. Ребята уже тоже, похоже, завелись – всем хочется все-таки вытащить старушку, несмотря на полную безнадежность. Света смотрит во все глаза – такого она никогда не видела.

Опять лезу к голове. Все-таки хорошо, что меня учили ставить стимулятор в НИИ Трансплантологии еще в 1992 г. – там немного другая методика была. А в таких условиях, как у нас сейчас, она – лучше.

Вот они – залповые экстрасистолы. Подбираю режим. Зацепило, миокард откликается. Даже давление вверх поползло.

А вот сознания нет. И зрачки широкие. Похоже, что перспектив нет.

А с другой стороны – это же не наше дело. Как там у Высоцкого: «Не наше дело. Сел, поехал… ночь-полночь». Вот и здесь так же. В конце концов, если Господь прислал реанимационную бригаду на встречу с человеком – значит, зачем-то Ему это было надо.

Почти три часа.

Выхожу к дедушке.

– Состояние крайне тяжелое. Практически терминальное. Сами видите: что можем – делаем. Сейчас попробуем отвезти в больницу, но предупреждаю – шансы минимальные.

– Да. Я все понимаю. Но… надеюсь.

«Валентиныч, похоже, кранты!» – голос Лехи отрывает от разговора.

– Что, остановка?

– Нет, комплексы «расползаются».

Да, это совсем беда. Сердце изношено, там просто нечему сокращаться. Вроде, и реакция на стимул есть, но уже вялая.

– Адреналин!

– Сергей Валентинович, адреналин заканчивается. Две ампулы осталось.

Это Света. Начинаю звонить в диспетчерскую – пришлите бригаду с адреналином! Отвечают, что все бригады на вызовах. Звоню своему диспетчеру – обещает что-то придумать. «Господи, помилуй!» 40 раз.

Кстати, кислород в маленьких баллонах тоже заканчивается.

– Ребят. Выносим на щите. Макс, Света – забирайте максимальное количество ненужного барахла. Света, ты остаешься внизу с каталкой, а Макс со щитом – наверх. И их водителя бери.

Еще раз объясняю дедушке весь расклад. Плачет. Ребята отодвигают двуспальную кровать, аккуратно подсовывают щит под больную. 160 кг+ аппаратура. Нас шестеро. На мониторе – сердце «ползет». С трудом поднимаем. Дедушка подходит и целует любимую.

О, чудо! Из остекленевшего глаза выкатывается слеза.

Аккуратно спускаем вниз. А вот и коллеги с адреналином подоспели. Колем еще, засовываем в машину, подключаем приборы…

– Макс, гони!

В Первую Градскую мы приехали все за те же сакральные пять минут. Быстрее не получится – на Ленинском разделительный газон. Но в шоковую палату мы въехали с живой пациенткой. Девушки-кардиологи смотрели с испугом, но зав. кардиореанимацией только пожал руку.

Нет, больная не выжила. Она умерла в течение полутора часов, из которых полчаса – это были реанимационные мероприятия после последней зафиксированной активности. Коллеги тоже постарались сделать все, но не все в наших силах. Но я знаю, ради чего все это было. Ради того прощального поцелуя и той прощальной слезы[9].

Обычно мои воспоминания имеют хороший конец. Или хотя бы условно хороший – даже если больной умер, то это случилось когда-то потом, за рамками моего рассказа. Но в этой истории все кончилось плохо.

Итак, я работал тогда в 1 инфекционной больнице на эпидемии дифтерии. Был конец лета 1993 года. Наша больница была одной из двух, куда поступали пациенты с дифтерией, и единственной, куда поступали дети с этой патологией. Раньше детей везли еще в 7 детскую (Тушинскую), но в это время – только к нам.

Дифтерия – болезнь очень коварная. Умереть там можно в любой период, но особенно опасна первая неделя. Сначала можно задохнуться, потом истечь кровью, а с 4–5 дня начинается так называемый дифтерийный миокардит. Точнее, миокардиодистрофия. Поражаются клетки сердца. Иногда весь миокард, а иногда – преимущественно проводящая система. В этом последнем случае пациента может спасти только установка временного кардиостимулятора.

В тот день я дежурил с заведующим. Вечером раздался телефонный звонок. Заведующий взял трубку, и я услышал обрывки разговора: «Нет… не имею права… звоните завтра заместителю главврача».

– Что там?

– Из города N звонили (он назвал город в восточной части Московской области). Там девочка с токсической дифтерией. Просят взять. А как я возьму? Пусть начальству звонят!

Проблема забрать больного с областной пропиской из области в Москву существует и сейчас – Москва и область – разные субъекты Федерации. А тогда она была практически непреодолимой. И если бы наш Арчи (так за глаза называли заведующего в отделении) дал добро на перевод, то получил бы от главврача по ушам.