пруду. – Она презрительно скривилась. – Боитесь умирать – подчинитесь Бонапарту.

В груди у Петра вспыхнуло так, что глаза защипало от дыма.

– Мы не сдадимся! – сказал он. Вышло громче, чем следовало в присутствии императрицы. – Будем защищать отечество до последнего – всем народом!

– Это ваше право.

– Да сколько же крови прольется… русской крови!

– Трава расти лучше будет.

Петр замолчал. Иверия посмотрела жестко, возвращая письмо:

– Вам не убедить меня, князь. Это не моя война…

Петр не принял бумагу. Нельзя было проиграть в этом споре, нельзя. Победа была, пожалуй, даже нужнее, чем в Бородине. Он лихорадочно думал, тянул время. Все смотрел на шрам, рассекающий челюсть, будто ища в нем подмоги – и, опустив взгляд чуть ниже, нашел.

Глава 3

Ночные фейерверки

– И все же вы будете в ней биться, – сказал Петр, выпрямляясь. Смело встретив удивленный взгляд Иверии, он указал на расстегнутый мундир. – Отчего воротники у вас красные? Мундиры по цвету другие, а воротники – как наши. Не потому ли, что жизнь из века в век на одной земле чем-то, да связывает? Мы чувствуем эту связь. Уважение к вам впитываем с молоком матери, со сказками в детстве, со страхами и любовью. Бояться лешего, уважать водяного, заботиться о домовом – вот что мы знаем, не головой и не книжками, а душой, все – от крестьянина до князя. Разве не теплее вам от этого? Что истории о вас рассказываем, что стихи о вас пишем, что помним о вас? Я ведь и Егора спас только потому, что сказку про Емелю и щуку его вспомнил. А француз – у него свои сказки. Что ему до вас, от него тепла не возьмете. Не тела́ ведь он – память о вас уничтожит.

Иверия слушала молча, а потом так же молча поднялась и отошла к окну. Уперлась рукой в раму, прижалась лбом к стеклу. Снаружи лилась нежная музыка: все звуки были природными – игра сверчков, шелест листвы, пение зарянки – но слишком уж ритмичным и дружным был оркестр, чтобы обходиться без дирижера.

– Протяните до зимы.

– Государыня?

– Солдат я вам не дам, летом сил тоже мало. А вот как выпадет снег… – Она сжала кулак, будто пережимая кому-то горло, кожа на костяшках побелела. – Вот тогда и придет мое время. Узнает Бонапарт, что у Кутузова новый генерал на службе: генерал Мороз.

Стало очень тихо. Огонь в камине замер, скукожился, но свет в комнате теперь исходил от Иверии: бело-сизый, мертвенно-мерзлый. Петр с трудом разлепил губы:

– Государыня, до снега еще сколько ждать… А Бонапарт… сто верст – и Москва…

– Да гори она синим пламенем ваша Москва!

Иверия повернулась, и стало совсем ясно, чья суть скрывается под образом потусторонней императрицы: глаза выцвели до глубокого льда, волосы покрылись инеем, дыхание заклубилось, будто в сильный холод. Она была ужасна и прекрасна одновременно, и Петр сейчас понимал Лонжерона: такую императрицу хотелось уважать, боготворить, а уж влюбиться в нее было и того легче.

Иверия сверкнула глазами:

– Бонапарт пожалеет, что посмел ступить на русскую землю, будет стучать зубами, мерзнуть до костей, лошадиное мясо есть будет! А вы бросайте все, жгите за собой поля, отступайте, покуда хватит сил, а как придет зима – готовьтесь биться. – Она взмахнула снежинками на ресницах и кровожадно прищурилась: – И запасайтесь подштанниками.

Не в силах усидеть, Петр вскочил, бросился к ней.

– Государыня, вы… вы… – Волнение мешало ему говорить; он смотрел в прозрачные глаза и чувствовал трепет во всем теле. – Спасительница!

Иверия лишь подняла бровь.

– Считайте это своей заслугой. Завтра я напишу ответ Александру и выскажу личное пожелание, чтобы ваш мундир потяжелел.

Она положила ладонь Петру на грудь, туда, где был приколот крест Святого Георгия, – и вдруг замерла, а глубокая морщина снова ранила ее меж бровей. Она прикрыла глаза, глубоко вдохнула, а потом медленно, словно через силу, опустила руку.

Петр подался вперед, не испытывая более нужды скрывать свое восхищение.

– Возьмите, государыня, – воскликнул он, протягивая ладони. – Отдам столько, сколько нужно, возьмите!

Иверия громко выдохнула. Резко шагнула, обжигая льдом в глазах, посверлила испытывающим взглядом. Замерла близко-близко, обдавая прохладой. Как же хотелось поделиться с ней теплом, хоть толикой благодарности. Петр склонил голову, подставляясь, и Иверия прижалась губами к щеке – холодными, но мягкими. Такими, что память отрезала прошлое, оставив только их: замороженная малина, сладость и свежесть, будто с размаху нырнул головой в снежный сугроб. Сколько же страсти в этой ледяной царице, сколько жаркой жажды.

Иверия обхватила руками плечи.

– Горячий… какой горячий… – шептала она, сжимая тонкими пальцами неожиданно сильно.

Дышалось с трудом, в груди что-то сладко дрожало. Стон заскребся на языке – и вдруг сдавил горло. Глубоко в гортани засел снежный ком. Холод быстро спускался по груди, ухнул ниже, но не как в обычную стужу, а изнутри. Онемел затылок, заледенели пальцы, губы дрожали так, что ни слова не срывалось, хоть Петр и пытался заговорить. Ледяная рука поползла по мундиру, выше, ухватила за шею – но наткнулась на темляк и отдернулась. Иверия громко вскрикнула.

Холод отступил. Петр закачался, попятился, ударился о кресло и упал в него, задыхаясь. Изо рта вырвался комочек пара.

Реальность осторожно, на цыпочках, возвращалась. Вот раздались сдавленные ругательства, вот Петра обтерли теплым полотенцем, укутали в одеяло, вот в руку сунули горячую кружку. Пахло смородиновыми листьями, брусникой и еще чем-то острым, пряным, колдовским. Язык обожгло, но даже это было приятнее, чем ледяной паралич.

– Пейте, пейте, Петр Михайлович, – шептали в ухо. – Сейчас все пройдет. Ну как вы? Как вы?

Петр прочистил горло – все еще было льдисто:

– Как мороженая селедка.

Рядом засмеялись.

– Вы простите меня, друг мой, не со зла. Увлеклась… – Пальцы приятно прошлись по волосам, спустились по шее и остановились у темляка. – А эту вещицу вы никогда не снимайте, слышите? Бережет вас пуще любой брони. В ней много любви.

Зрение наконец вернулось, и первым проступило лицо Иверии. Ох как у нее полыхали глаза, ох как горели щеки, ох каким жаром обдавала улыбка. И холодной манила, а тут Петр совсем не мог оторваться. Глядя на эту ожившую красоту, ни о чем не жалел.

Иверия погладила взглядом. Заметила, как он ощупывал грудь в поисках мундира.

– Одежду вашу починят и вернут утром, не беспокойтесь. Ну, согрелись?

– Согрелся, – кивнул Петр, хоть и почувствовал, как в шее скрипнули заиндевевшие мышцы.

– Тогда ступайте, не то Егор мне