Сын посмотрел на нее с удивлением, промолчал.

— Да, быстро ты тут с бабками сориентировалась, — сказал он наконец. — Я в общем-то не против, только смотри, ноги-то больные, ты не очень там, поберегись…

Утром она поднялась вместе с сыном, проводила его и села у окна с книжкой. До девяти еще часа два с лишним оставалось, и она решила, что это не дело: за просто так с самого утра ноги натруждать, они ей сегодня понадобятся. И легла на кровать, вздремнула. Проснулась она от голосов за окном.

«Карповна час выйдет, и поедем!» — кричала кому-то Дуся. Голос у нее был хрипловатый и потому, наверное, казался разгульным, бесшабашным.

«Я сейчас, Дуся!» — крикнула Лидия Карповна в окно, быстро вдела ноги в тапки, вышла на улицу и чуть не столкнулась с Дусей и ее спутницей, пожилой женщиной в желтой кофте.

— Здравствуйте, Лидия Карповна, — сказала женщина и сделала что-то вроде поклона. — Очень хорошо, что вы тоже с нами. Когда я в конторе работала, я очень любила физический труд как разнообразие в жизни…

— Поехали, че колготню устраивать, — буркнула Дуся. Она не любила, когда Лизавета «выставлялась».

На площади перед конторой стоял маленький желтый автобус с коротким, точно обрубленным носом. Ехали долго, по ровному и гладкому проселку, пока в стороне от проселка не показался двор вроде складского, обнесенный черным дощатым забором. Забор местами завалился так, что верхний край его был вровень с высокой травой.

Они въехали в этот двор, и Лидия Карповна увидела ряды стеклянных рам, тускло отсвечивающих на солнце, и большой сарай, или амбар, крытый деревянными дощечками, высеребренными временем, дождями и солнцем.

Дуся, как въехали во двор, сразу же прилипла к автобусному окну.

— Попугай, попугай мой стоит? Вот он, стоит? — обрадовалась она. — Стоит!

— Какой попугай, Дуся? — удивилась Лидия Карповна.

— Да вот он, не видишь? — ткнула Дуся пальцем, и Лидия Карповна увидела пугало, обычное пугало: драную телогрейку, надетую на крест, и такую же драную шапку. Надо же — попугай…

— Зачем он здесь нужен, ведь все рамами закрыто.

— Пусть стоит, — сказала Лизавета Макаровна, — это Дуся придумала. И правильно — какой огород без пугала.

Работа была простая. Лидия Карповна поднимала рамы, а Дуся с Лизаветой Макаровной выбирала созревшие огурцы в корзину. Стекло изнутри усеяно крупными каплями: напарило. А огурцы колючие, из каждого пупырышка торчит что-то вроде зеленой иголочки. Лидия Карповна даже удивилась: привыкла, что в магазинах огурцы гладкие, обкатанные.

Когда корзина наполнялась, огурцы пересыпали в пластмассовые двуручные бадейки, что стояли здесь же, поближе к складу. Бадейки эти перетаскивали на склад, длинный и низкий, с нависшими над головой стропилами, взвешивали и ссыпали в общую кучу. Потом они садились тут же, у бадеек, на солнышке, на влажно пахнущую траву, и говорили…

О том, что, слава богу, солнце появилось, а то все дожди и дожди, всю картошку залило, ничего не будет, вся в ботву ушла, а на лугах, в низинах, мужики косами косят, ни одна машина не проходит, застревает, и Гришка Касимов в тапочках пошел, не в сапогах, говорил: как намокну, так и обсохну, и простудился, сейчас с воспалением легких лежит; о городе, о городской жизни: Лизавета Макаровна рассказывала, что недавно она две недели в городе гостила и видела, как там в мусорные ящики, в железные такие, во дворе, выбрасывают совсем новые кофточки, только логотки, логотки вот здесь чуть продрались, уделать их — и новая вещь; так модную хочется купить, — возражала ей Дуся, — вот и выбрасывают; совсем с ума посходили, — говорила Лидия Карповна, — за американские штаны двести рублей платят, да еще гоняются за ними, достать не могут; двести! — ахала Лизавета Макаровна; во! — кричала Дуся, — двести рублей на задницу напялить и ходить, а?! — но в голосе было больше восхищения, чем осуждения; о войне — будет война, не дай бог, или не будет, и Лидия Карповна говорила, что нет, не будет, потому что оружие сейчас у всех такое, что если они — нас, то и мы — их, и никого не останется; конечно, соглашалась Лизавета Макаровна, — на зверя столько не приготовили, сколько на человека, а щас ведь жизнь такая, что всем бы жить да жить…

— Да жить нам уже некогда осталось! — сказала Дуся, сияя от радости.

— Да, — согласилась Лизавета Макаровна, — жить уже некогда.

4

Когда они возвращались в деревню, Лидия Карповна попросила высадить ее у околицы, сказала, что хочет погулять.

Солнце было очень теплое и потому совсем незаметное.

Лидия Карповна шла по улице, нагретой теплым солнцем, и думала об этих странных словах: жить некогда осталось… Сколько раз она и сама говорила, что вот, мол, зажилась, пора бы и на покой, и другие так говорили, и все это звучало привычно, как просто слова, за которыми уже нет смысла. Но вот эти слова, сегодняшние, наверное, оттого, что так неправильно, так нескладно были сказаны, чем-то очень задели ее. Ж и т ь  некогда, нарочно ведь такое не придумаешь: н е к о г д а, собираться надо, спешить. Потом она подумала о Дусе, такой славной и веселой старушке: как она сейчас, что делает, думает ли она сейчас о том, что она сказала, — и не заметила, как подошла к дому. На лавочке под живой изгородью сидела Дуся. Как будто и не уходила отсюда.

— Дуся?! — удивилась Лидия Карповна. — Что вы здесь делаете, Дуся?

— Тебя жду, Карповна, — радостно сказала Дуся. — Я уже чекушку прикупила, — и она вытащила из кармана передника маленькую бутылочку, сверкнувшую, как ртуть. — Пойдем, усодим ее под грыбы. Грыбы любишь?

ПОСЛЕДНИЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ

Игнат Федин, плюгавый пятидесятилетний мужичонка, сивый, краснолицый, смирный и незаметный, был в округе своего рода знаменитостью. Такие, как он, словно созданы играть пятые или даже десятые роли, подхихикивать чужому остроумию, быть на подхвате, — с готовностью подчиняться чужой воле; зачастую они становятся козлами отпущения, безответным объектом злых и безобидных шуток. Но дело не в этом. Знаменитым Игната сделала его Третья Нога…

Игнат появился в Полудинском совхозе в те годы, когда дремотная жизнь казахстанских и сибирских сел, пришпоренная временем, понеслась вскачь. Но постепенно все утряслось, жизнь входила в свою будничную колею, сглаживала острые грани; новое изменяло старое, а старое перемалывало, подгоняло под себя новое. Потемнели, осели когда-то режущие глаз своей необычностью «финские домики» первоцелинников, на обшивку многих из них заботливые хозяева набили дранку, обмазали и побелили — для тепла. Появились сараи, клети и подклети. И когда отхлынуло, успокоилось, устоялось — никому уже и дела не было, кто здесь местный,