Это в каком-то далеком городе.

Я сижу в гостиничном номере, очень дешевом, обшарпанном, неудобном. Чтобы выключить лампочку и включить кипятильник, надо отодвинуть кровать, а для этого попросить сектантов, которые сидят на кровати, – попросить их встать и отойти в сторонку.

Сектанты пришли ко мне рассказать о своей секте.

Я журналист из Москвы, приехал в их город, они об этом как-то узнали и пришли ко мне. Трое мужчин и три женщины. Все высокие, белобрысые, мужчины коротко стрижены, у женщин скромно уложенные тонкие косы. Серые глухие куртки, пуговицы до горла. Мужчины в серых бесформенных брюках, женщины в очень просторных длинных юбках. У всех большие трудовые руки, белые и набухшие, с продольными складками на подушечках пальцев. Пальцы «побобели от воды» (то есть стали как бобы), как говорила моя бабушка. Наверное, они подолгу стирают вручную или моют посуду или полы. Я вижу это, потому что они сидят, положив руки на колени ладонями вверх. Это у них какой-то особый жест, они так показывают свою искренность.

Трудно понять, сколько им лет. Выглядят все одинаково: самое маленькое – двадцать пять, самое большое – пятьдесят. Но точнее – неясно. У них здоровое и бесцветное обличье.

Сначала я решил, что они пришли пожаловаться на утеснения со стороны властей. Но нет! Они приглашают меня вступить в свою секту. Объясняют догматику.

Неторопливо и как-то холодновато. Райского блаженства не обещают, истину не пророчат, грешников не обличают.

Мне становится скучно.

Меж тем закипает вода в трехлитровой стеклянной банке, куда я сунул кипятильник. Непонятно, как разливать кипяток по чашкам. Сектанты говорят, что надо банку обхватить полотенцем.

Одна из женщин идет за полотенцем в ванную – точнее, в ужасный гостиничный санузел, где душевой кабины нет, а просто дырка в полу, и стены просто оштукатурены, и штукатурка уже обваливается, и виден корявый низкосортный кирпич с неаккуратными швами.

Мне неловко, что она туда зайдет, и потом, я же хозяин, я должен ухаживать за гостями, и поэтому я устремляюсь за ней, говоря: «Что вы, что вы, я сейчас сам принесу».

Мы оказываемся в этой, так сказать, ванной.

Вдруг она говорит мне: «Вымылся бы хоть». Смотрит близко-близко. Ее бесцветные глаза сливаются в один, я чувствую ее дыхание. Она снимает с меня рубашку и майку, разом, через голову и спрашивает: «А мыло тут где?» Я говорю: «Должно быть тут где-то». Она снимает с себя свою куртку. У нее широкие плечи и маленькая острая грудь. Я говорю: «Вот оно, мыло». И показываю ей на бесформенный кусок коричневого хозяйственного мыла, прилипшего к стене, как раз к тому месту, где обвалилась штукатурка, где виден кирпич, – и вот на этот кирпич и налеплен большой комок мыла. Руками его не возьмешь и не отковыряешь – плоский и сильно присох.

Мы с нею включаем гибкий душ и пытаемся водой как-то отмочить мыло от стены. Не получается. Но зато оно начинает пениться. «Это они специально так его прилепили, наверное», – говорю я. «Да, наверное, специально», – говорит она. Набирает пену в ладони и моет мне лицо. От ее рук сильно пахнет дешевым хозяйственным мылом.

Сколотый с дороги грязноватый лед сначала набросали у калитки Натальи Селезневой, нашей дачной соседки.

Она живет напротив, через дорогу, у нас дом номер один, у нее дом номер два. Селезнева недовольна, что-то сердито говорит рабочим, которые этот лед набросали. Я говорю: «А в самом деле, что за дела – заваливать калитку». Тогда этот лед начинают переносить на нашу сторону, но уже не к калитке, а прямо на наш участок, на дорожку близко к крыльцу. Маленький, почти игрушечный трактор толкает эту кучу льда сначала по дорожке, а потом спихивает вбок. Я говорю: «Вы что делаете?» Человек, сидящий на тракторе, отвечает:

«У вас тут клумба, да? Для ваших цветов стараемся. Лето придет, лед будет таять, и клумба будет постепенно увлажняться, увлажняться…»

Газетная статья, экономический комментарий, что-то про валютно-финансовую политику, ничего не понятно, мелкие буквы теснятся, строки набегают, глаза болят, читаю из последних сил, как будто бы стараюсь успеть, как будто бегу следом за текстом, – мучительное насильственное чтение.

Умирающий человек просит врача:

– Я скоро умру, я знаю. (Врач кивает.) Скажите моим родным, что я умер, пока я еще не умер. Вот прямо сейчас пойдите и скажите. Они ждут в приемной, я знаю.

И включите громкую связь. У вас есть громкая связь?

(Врач кивает.) Я перед смертью хочу услышать, что они скажут. Как они среагируют.

Врач говорит:

– Хорошо.

Уходит. Возвращается через несколько минут. Больной в тревоге:

– Почему я ничего не слышу?

– Наверное, они подавлены горем, – говорит врач.

– Но я не слышал, как вы сказали, что я умер!

– Я сказал, честное слово!

– Я ничего не слышал! – настаивает больной.

– Но я точно сказал. Может, громкая связь барахлит.

– Черт! – кричит больной.

– Не волнуйтесь, – говорит врач. – Я сейчас вызову электрика, он починит связь.

– На черта мне ваш электрик, если вы им уже всё сказали!

– Извините, – говорит врач и начинает возиться с приборами, которые стоят рядом с кроватью.

Больной засыпает. Или умирает, непонятно.

Я прочитал лекцию.

Мне должны 1500 рублей. Мне дают красный пятитысячный билет и просят сдачу три с половиной тысячи.

Сдачи у меня нет. Говорят: «Тогда в другой раз. Вот вы у нас еще одну лекцию прочитаете, и уже накопится три тысячи. А потом еще одну – и будет четыре с половиной. Пятьсот рублей-то у вас найдется, наверное?»

Я говорю: «Нет уж, давайте деньги сейчас!»

Они говорят (какая-то дама-бухгалтер говорит): «Тогда дойдите до метро и разменяйте, а сдачу принесите».

Совсем с ума посходили.

Смотрю грандиозный фильм о наших кораблях в Тихом океане. XIX век, кругосветное путешествие, красиво и дорого снято. Настоящие паруса, мачты, весь старинный морской антураж. Главного героя, старого русского матроса, играет Евгений Леонов. Потом он совершает много подвигов. А в начале фильма его порют линьками («кошками») за то, что он – то ли от голода, то ли из баловства – съел жареную курицу, которую нес в капитанскую каюту.

Мне снится, что два этих западноукраинских городка (в которых я не был конечно же) находятся очень близко друг от друга, совсем рядом, и разделяет их глубокая яма. Ров, оранжевый и глинистый. Перекинуты мостки из досок. Мостки – сильно сказано: просто доски. Толстые, но все равно прогибаются. Я иду из Стрыя в Самбор.