богатых, получили политические права и социальные достоинства, которых в прежние времена не было у всех, кроме небольшой части богатых.

Идеи равенства привели к другим общественно-политическим движениям, не отличавшимся единообразным одобрением. Ханна Арендт в 1951 году заметила, что "равенство условий ... [является] одним из величайших и самых неопределенных начинаний современного человечества" За столетие до этого то же самое говорил Алексис де Токвиль. И у шотландского равенства есть суровая, даже трагическая сторона. Оно подразумевает равное вознаграждение за равные заслуги на рынке, где другие, в силу свободы договора, также могут конкурировать. Как сказал Джон Стюарт Милль в работе "О свободе", "общество не признает за разочарованными конкурентами никакого права, ни юридического, ни морального, на иммунитет от такого рода страданий; и оно считает необходимым вмешиваться только тогда, когда для достижения успеха используются средства, разрешение которых противоречит общим интересам, а именно: мошенничество, предательство и сила". Однако в реальном мире, к несчастью, если бедные хотят подняться, волшебной альтернативы такой конкуренции не существует. Непродуманный и недокапитализированный зоомагазин, в который владелец вкладывает душу, разоряется. В том же районе в полуквартале от филиала крупнейшей в Чикаго сети больниц открывается маленький независимый кабинет неотложной медицинской помощи, который, похоже, обречен не выдержать испытания добровольной торговлей. Хотя проверка бизнес-идей в условиях добровольной торговли, безусловно, необходима для улучшения экономики (как и неденежные проверки для улучшения искусства и спорта, науки и образования), такие неудачи вызывают глубокую печаль, если вы испытываете хоть малейшую симпатию к человеческим проектам или к людям. Но, по крайней мере, зоомагазин, клиника, Edsel, Woolworth's, Polaroid и Pan American Airlines проходят один и тот же демократический тест по профессии: Продолжают ли клиенты добровольно приходить? Растет ли реальный доход?

Все мы можем по принуждению государства, подкрепленному монополией на насилие, остаться на тех же рабочих местах, что и наши предки, вечно "защищенными", хотя и с зарплатой 3 долл. в день. Или же за счет налогов, взятых дополнительным государственным принуждением, мы могли бы без всякой проверки субсидировать новые виды деятельности путем добровольной торговли, "создавая рабочие места", как гласит антиэкономическая риторика. Даже если не принимать во внимание их непосредственный эффект, заключающийся в том, что национальный доход постоянно остается ниже, чем мог бы быть, такие всегда популярные планы - не говоря уже о предосудительном характере насильственного принуждения, которого они требуют, - редко работают в долгосрочной перспективе на благо бедных или остальных людей. Учитывая то, как на практике ведет себя правительство несовершенных людей, "защита" и "создание" рабочих мест часто не достигают своих благостных и щедрых целей. Защита и создание рабочих мест переходят в руки фаворитов. Например, законы, обязывающие нанимать на работу представителей меньшинств или женщин, как правило, приводят к появлению фальшивых предприятий, на самом деле управляемых белыми мужчинами. В обществе, управляемом белыми мужчинами или наследственными лордами, членами кланов или чиновниками коммунистической партии, или даже избирателями, не ограниченными неудобным временем голосования и удостоверениями личности, неравные и невольные вознаграждения, получаемые в результате обхода теста торговли, достаются привилегированным. Привилегированным это удается.

Двойные идеи свободы и достоинства, обобщенные в виде шотландского равенства - политического либерализма в определении середины XIX века, - как причины Великого обогащения оказались важнее любых новых материальных стимулов, реальных или надуманных. Новые идеи имели большее значение, чем войны, торговля, империя, финансовые рынки, накопление, высокая зарплата или наука. Буржуазная переоценка привела к буржуазной сделке: "Позвольте мне творчески разрушить старые и плохие способы ведения дел, косы, телеги с волами, масляные лампы, пропеллерные самолеты, кинокамеры и фабрики, лишенные высокотехнологичных роботов, и я сделаю вас всех богатыми".

Буржуазная сделка неравномерно становилась господствующей идеологией. Сделка" вытеснила более ранние идеологии, такие как античная королевская власть или средневековая аристократия, ранний современный меркантилизм или современный популизм. Лучшее общество либерализма, если оно было верным себе, возглавлялось не великим королем, не баронами, не бюрократами, не мафией, которые извлекали свои прибыли из нулевой суммы и монополии на насилие. Им руководили потребители, их обслуживали проверенные мирной торговлей беттеры, которые в массе своей были выходцами из низкостатусных слоев общества - цирюльников, чернорабочих, плотников, ткачей льна. Они извлекали свою прибыль из большой положительной суммы, производимой водяными лесопилками и ручными пудлинговыми коваными железами. Совершенствующаяся буржуазия, если ее не защищали клерикальные теории регулирования или планирования, не могла захватить для себя старую монополию насилия. Было слишком много новых участников, слишком много свежих буржуа, готовых сбить цену. Производители и потребители изобретали и совершенствовали пароход и повсеместную среднюю школу, телефон и Интернет. Это обогатило всех нас.

 

Итак, в последнем томе "Буржуазное равенство" ставится вопрос о том, почему подобные представления о буржуазном улучшении так резко сместились в северо-западную Европу, причем на некоторое время только туда. Ведь "улучшение", "совершенствование" и особенно "инновации" долгое время рассматривались в Европе как нарушение Божьей воли или как тревожная ересь (средневековый грех - curiositas, который мы сегодня чрезвычайно почитаем), как, например, Галилей, разглядывающий луны Юпитера и доказывающий по аналогии, на удобочитаемом итальянском, а не на заученной латыни, что Земля обращается вокруг Солнца. Удивительно, но в северо-западной Европе, а затем и в других странах, улучшение положения, проверяемое успехом во внутренней и внешней торговле, а также, как я уже говорил, на научных, художественных, спортивных, журналистских и политических "рынках", стало рассматриваться как великолепный героизм, как, например, сборочный конвейер Генри Форда или iPad Стива Джобса. Почему Леонардо да Винчи в 1519 году скрывал многие свои (не совсем оригинальные) инженерные мечты в тайных письмах, а Джеймс Уатт, прославившийся паровыми двигателями (знаменитый также своими яростными патентами против усовершенствований), в 1825 году, через шесть лет после своей смерти, был удостоен запланированной статуи в Вестминстерском аббатстве?⁴³ Почему буржуазный Шекспир в 1610 году высокомерно насмехался над буржуазией, а джентрифицированная Джейн Остин в 1810 году приветливо улыбалась ей?

Ответ на вопрос, почему Англия или почему Европа, как я утверждаю, кроется не в каком-то тысячелетнем превосходстве, например, английского общего права, и не в глубоком генетическом происхождении европейцев. Скорее, он кроется в удивительной, черно-лебединой удаче реакции северо-западной Европы на потрясения раннего Нового времени - совпадении в северо-западной Европе успешных Рединга, Реформации, Восстания и Революции: Четыре "Р", если угодно. Кости бросили Гутенберг, Лютер, Виллем ван Оранье и Оливер Кромвель. По счастливой для Англии случайности их выигрыши попали в эту ранее страдавшую от раздоров страну в виде кучи в конце XVII века. Ни у кого из "четырех Р" не было глубоких английских или европейских причин. Все они