Колька принес ее в барак, уселся кузнечиком на шконке. Ящик — рядом. Первым делом взялся письмо читать, — что-то там они на свободе делают? Как живут? Что у них нового?

Читая письмо, он то смеялся, то дрыгал ногами. Иногда почесывал затылок. Еще бы, снова двоих кентов взяли мусора. А когда дошел до того места, где кенты писали о развлечениях с девахами, и вовсе раскис. Лег на шконку помечтать.

Вот такого, разомлевшего, оторвала его от шконки жилистая волосатая рука бугра.

— Кайфуешь, падла? — выпученные от злобы глаза бугра, кажется, готовы были испепелить яростью Дамочку, беспомощно болтающегося в железной пятерне: — Иль забыл, что надо? — указал на посылку.

— Это мое! Не дам! — кричал Колька сдавленно.

— Чего? Не дашь? А я у тебя еще спрашивать должен? — бугор выхватил посылку из шконки, сунул подмышку.

Дамочка рассвирепел:

— Верни! Не то пожалеешь Я фартовый!

— Какой ты фартовый? У тебя какая статья? Иль забыл?

— Верни, говорю! — наливался злобой Дамочка, шаря по углам глазами, ища чем можно огреть по башке бугра так, чтобы он с катушек слетел на виду всего барака.

Не найдя ничего более подходящего, схватил чей-то сапог и со всего размаху хотел ударить им в лицо.

Бугор вырвет сапог. Спокойно поставил его на место. Когда разогнулся, лицо его было серым, губы подергивались.

Ухватив Дамочку за грудки, крикнул:

— Эй, Седой, возьми эту гниду. Сделай из него обиженного. Потешься с ним вдоволь!

Колька и рта не успел открыть, как десятки рук схватили его. Поволокли, сдирая с него на ходу рубаху и брюки.

— Я фартовый! Не смейте! Не имеете права! — визжал Дамочка.

— Да ты для этого рожден. Уже сколько месяцев соблазняешь нас вертлявым задом своим, — успокаивал Дамочку прыщавый старик, на ходу гладящий его по голому заду.

Дамочку затащили в дальний темный угол. Голого поставили лицом к стене. Стали тащить жребий, кто будет первый. Им стал тот старик.

Колька вырывался, кричал. Но руки зэков веревками впивались в него.

— Стой, падла! А ну, раздвинься! Иль забыл, как сам девок паскудил! Сколько наших баб испоганил! — впился в Дамочку старик.

Колька завизжал от боли.

— Заткни ему пасть! — кинул кто-то услужливо Дамочкину рубаху, ставшую кляпом.

Сколько их в ту жуткую ночь терзали его тело и душу, Дамочка уже не помнил.

Его петушили все, кому была до того охота. Даже сявки и те отметились.

Дамочке с того дня уже не разрешалось спать на шконке, как всем зэкам.

Вместе с другими двумя педерастами он ночевал на полу в самом углу, куда его теперь загоняли пинками после долгой утехи зэки всех возрастов и званий.

Обиженные… Они поделились с Дамочкой хлебом и горестями.

— Тебе этого рано иль поздно не миновать было. Так со всяким бывает, кто по этой статье приходит в лагерь. За утехи на свободе здесь собственной задницей рассчитываться приходится. Такова уж наша судьба, — вздохнул молодой гладколицый, как баба, обиженник. И добавил: — Я уже третий год в Нюрках хожу. От своего имени отвык. Одно плохо — кишка прямая теперь выпадает. Чуть не до колен. По нужде — все само по себе выходит, без моего ведома. А уж боли от этого сколько натерпелся — сил нет. Прошу их пощадить, так ни в какую.

— Сейчас он нас заменит. Свежина. Нам роздых вышел. Не то снова мучили бы, — подал голос второй.

— А ты-то как обиженным стал, вроде бы не для твоего возраста такое или тоже за изнасилование угодил? — удивился Дамочка.

— Лет пять попетушат тебя всей зоной, погляжу, каким ты станешь. Я на семь лет тебя моложе, — обиделся тот, кого Колька принял за старика.

— Бугор таких, как мы, терпеть на дух не может. У него сестру изнасиловали трое. Он их всех насмерть уложил. За это и дали ему на всю катушку. Сначала к вышке суд приговорил. Но жена жаловалась и добилась смягчения приговора. Он в камере смертников полтора года сидел. Теперь вот тут уже пя-

тый год тянет. Спасенья от него нашему брату нет, — жаловался Нюрка.

Дамочка на себе почувствовал что такое — презренье зэков. Им, педерастам, не разрешали есть за одним столом со всеми и вообще сидеть за столом. Не давали пить из общей кружки и пользоваться общей посудой.

Их передавали друг другу, как обмусоленный окурок. Зэки не упускали случая поглумиться над обиженниками.

— Не могу я больше так жить. Уж лучше повешусь! — заплакал однажды Нюрка, избитый здоровенным зэком за пассивность.

— Ну и дура! Не реви. Вот выйдешь на свободу, все забудешь. Тебе уж немного осталось. Лишь бы голова была цела. Остальное вылечишь, — успокаивала Симка, которую на свободе величали Семеном.

Кольке казалось, что этот срок станет для него последним в жизни.

Нет, не годы и не месяцы, даже не недели — дни считал. Каждый был отмечен болью, горестями и даже слезами.

Да и как тут не заплачешь, если письма от кентов, не дав прочесть, рвал в клочки бугор на глазах у Дамочки. И съедая содержимое посылок, давал Кольке нюхать пустые ящики. Из них пахло копченой колбасой, чесноком. От этого запаха к горлу тугой комок подкатывался.

Но… Дамочка уже знал — злить бугра нельзя и даже опасно.

Однажды, когда Нюрка неловко задел бугра, возвращаясь с работы, тот вскочил, схватил обиженного за шиворот и несколько раз сунул лицом в парашу.

Нюрку после этого зэки выгнали из барака. В ночь, на январский холод… Утром нашли его, обмороженного, уже без сознания.

В больнице обиженный лежал с полгода. У него начался активный туберкулез. Это и спасло. Отпустили домой. На волю, па свободу.

Бугор в этот день впервые смеялся, хвалил себя, что помог мрази живым из зоны выйти.

И глянув в угол, где сжавшись в комки от холода, лежали на цементном полу Симка с Дамочкой, сказал твердо:

— Этих падлюк живыми не выпущу, пусть не надеются на такую лафу.

Колька даже зубами перестал стучать. В эту секунду он решил для себя во что бы то ни стало прикончить бугра. Где придется, чем удастся.

Укрепившись в своем намерении, Дамочка стал придумывать

план, искать способы. Они были такими нереальными здесь, в зоне.

Ведь стоило бугру подать голос, и зэки разнесли бы Дамочку в клочья. В этом уже пришлось убедиться.

О! Сколько раз проклинал он тот день в горсаду и Ольгу. Не будь ее, как хороша была бы сегодня жизнь! Но судьба за что-то наказала его. А за что? С кентами он всегда был честен в расчетах. Никого не обидел, не обделил и не ударил.

Бабы? Да разве стоит о них говорить всерьез! Но ведь именно из-за них, за всех скопом, так люто ненавидят его бугор и зэки, будто те — родные сестры им.