Альберт ушел на телевидение, снимал самые разные программы: ток-шоу, передачи об искусстве – и все с особым тонким налетом изящного и цепляющего исполнения. Без удовольствия варился в телевизионщицком котле, говоря, что от него, этого котла, исходит специфический запах. Ему не нравились остроумные стервы, лощеные шоумены и простоватые с виду девицы с повышенным содержанием силикона в организме.

Здесь жизнь текла более-менее ровно, потому что Альберт не вкладывал душу в то, что создавал. Оставлять свою душу в чем-то вообще опасно: мало ли, там окажется такая частичка, которая никому не приглянется, не найдет отклика в сложных душах тех, кому твое творение попадется в руки. В общем, сейчас Альберт мало чем рисковал.

Это был период неспешной ходьбы на месте. Жизнь была сейчас для Альберта, как тренажер-дорожка. Ему казалось подчас, что, если замереть на месте, закрыть глаза и прислушаться к своим ощущениям, можно будет почувствовать, как движется под ногами упругая лента.

Впрочем, кто сказал, что такая жизнь плоха? Идешь не торопишься, не падаешь, не продвигаешься вперед, но и не застаивается кровь, сердце стучит ровно, мышцы работают.

Не все же время работать на износ?

На износ имеет смысл только отдыхать. Именно этим Альберт и планировал сейчас заняться.

Отель, он же туристический комплекс, был стилизован тоже под средневековый дом. Это была хорошая работа. Если не присматриваться к деталям, можно было подумать, что постройке лет четыреста. Рядом с основным зданием были разбросаны маленькие деревянные домики – отдельные номера для романтичных постояльцев. Когда стемнеет, в них зажгутся огни, и каждая избушка станет окончательно похожа на домик с рождественской открытки. Альберт подумал об этом, и ему стало теплее. Как будто здесь, в самом сердце Европы, творится какое-то колдовство и время не властно над этими горами и над всем, что в них, поэтому не стоит удивляться, если Рождество наступит в октябре…

Я стал сентиментален. Даже, наверное, поглупел: мне хочется сказок. Ну и ладно. В ближайшие десять дней я могу себе это позволить, усмехнулся про себя Альберт.

Войдя в неожиданно просторный холл отеля, он даже задумался, а не переехать ли ему в домик. Помедлил… и направился к рецепции.

Там была очередь. Очередь состояла из двух англоговорящих девиц. Одна, высокая ладная блондинка с длинными волосами искусственно-солнечного цвета, весьма экспрессивно объясняла своей подруге, по какой именно причине им необходим номер в главном здании и почему не может быть и речи о проживании в деревянном «шалаше». Та, другая, тонкая девушка с короткими вьющимися от природы волосами пыталась говорить об экзотике и романтике, но первая стояла на своем.

– Леди, я сожалею, – с акцентом говорил служащий отеля, – но сейчас свободен только один изолированный номер во дворе, все номера в центральном корпусе заняты, конференция…

– Тоже мне, придумали, где проводить конференцию по цветоводству! И вообще, что у вас за отель, если здесь даже до начала сезона не хватает места?! – распалялась длинноволосая.

– Извините, но я слышал ваш разговор, – перебил ее Альберт и выразительно посмотрел на служащего отеля. – Я занял двести шестнадцатый номер, но, если это возможно, хотел бы переехать в изолированный во дворе.

Переваривание новой информации заняло у служащего отеля несколько секунд, но потом он расплылся в улыбке, в которой почти не было налета профессиональности:

– О, господин Ридли, вы так любезны! Это было бы весьма кстати! Наши маленькие деревянные домики просто созданы для спокойного отдыха, уверен, вы оцените… Могу предложить вам номер четыре-а, он с камином.

– Знаете, я слышал, о чем вы говорили с дамами, и мне кажется, что вы не можете мне предложить другого, – довольно резко сказал Альберт.

Девушки рассматривали его с явным любопытством. Длинноволосая блондинка окинула Альберта медленным взглядом с головы до ног. Ее интерес был явно двусмысленным.

Сверхточный прибор для определения выраженности маскулинных свойств и респектабельности потенциального партнера. Изобретение, подсказанное инстинктом, мысленно съязвил Альберт.

Он был одет в простую куртку, отороченную мехом, и джинсы, но в том, какой шарф он носил, какой тонкой кожи были перчатки, в стильном дизайне часов и запахе дорогих сигарет женщина могла прочитать одно: этот мужчина не франт, но деньги у него водятся.

– Вы очень любезны, мистер… – Блондинка сделала паузу, предполагая, что Альберт назовется. В ее тоне явственно звучали бархатные кошачьи интонации.

– Нет, что вы. Я бы сделал это даже в том случае, если бы у вас не возникло такой проблемы. – Альберт не любил охотниц на мужчин. Возможно, презирал их. А может быть – опасался…

Да и вообще его отношение к женщинам никогда не отличалось благодушием.

В «Новую драму» приходили разные женщины: красивые и просто привлекательные, талантливые и бездарные, но оставались только те из них, кто настолько был влюблен в театр, что мог терпеть ради сцены даже постоянное присутствие Альберта Ридли – и в особенности его власть над собой.

Фраза, которую только что услышала Мэган, могла бы показаться любой из упомянутых женщин премилым приветствием.

Но Мэган не в состоянии была оценить счастье, выпавшее на ее долю. Давно ей не встречался мужчина, который не растаял бы под ее чарами. А тут какой-то…

Она одарила Альберта еще одним взглядом, и взгляд этот мог любого мужчину сделать импотентом, уверенным в своем личностном ничтожестве, как минимум на несколько часов.

Служащий отеля, ставший свидетелем этой сцены, опешил тоже. Будь он на месте Альберта, он никогда бы не стал разговаривать с такими красивыми девушками в таком пренебрежительном тоне. Наоборот, оказал бы любую услугу и изящно подчеркнул это.

Если бы Альберт умел читать мысли, то наверняка ответил бы администратору, что на то он и мелкий служащий в швейцарской провинции и не тягаться ему с самим Альбертом Ридли.

Режиссер с присущей ему потрясающей внимательностью к мелочам и особенно к мимическим жестам отследил, что вторая девушка, не такая бойкая, обиделась на его слова совершенно искренне, причем без тени надменности и царственного негодования.

Ну понятно, кто здесь ведущий, а кто ведомый, констатировал он для себя. Человеческие отношения его забавляли. Такие сложные, такие запутанные… В этих живых тонких вибрирующих ниточках так легко запутаться. Альберт предпочитал быть в стороне от этого. На сцене он вдохновенно и одновременно осторожно плел паутину человеческих отношений, порой буквально видел ее, чувствовал легчайшие прикосновения к нитям и изменения натяжения – и оставался всегда как бы немного в стороне. В жизни Альберт тоже с удовольствием взял бы на себя роль такого же всевидящего и всечувствующего существа с правом на эксперимент и обратный ход. Но кто ж ему позволит-то? Ткань этого мира соткана иначе.