Другими словами, и без особой мифологии: я чувствовал, что что-то очень важное и очень хрупкое свалилось на мои плечи, и не был уверен, что мои способности соответствуют этому вызову. Меня сейчас не удивляет, что в те дни у меня были весьма смутные представления о происходящем вокруг, поскольку моя капризная память лишила всякого смысла и актуальности все, что не было связано с беременностью Ауры.

31 декабря по дороге на новогоднюю вечеринку Аура просматривала список имен, желтую страничку с красными горизонтальными линиями и зелеными полями по бокам, уже полную пометок, подчеркиваний и комментариев на полях, которую мы повсюду таскали с собой и доставали, когда делать было нечего совершенно – в очереди в банке, в залах ожидания или когда застревали в знаменитых пробках Боготы, когда другие читают журналы, или прикидывают, чем могли бы заниматься окружающие их люди, или фантазируют, как могла бы сложиться их собственная жизнь. Из длинной колонки вариантов осталось всего несколько имен, да и те будущая мама, сомневаясь, сопроводила пометками: Мартина (но это имя теннисистки), Карлотта (но это имя императрицы).

Мы двигались по шоссе на север и проезжали как раз под мостом над 100-й улицей, когда впереди случилась авария. Движение транспорта почти полностью прекратилось. Казалось, Ауру все это не волновало, она была полностью поглощена размышлениями об имени нашей девочки.

Откуда-то доносилась сирена скорой помощи; я посмотрел в зеркало, пытаясь разглядеть красную мигалку, просящую уступить дорогу, но ничего не увидел.

И тут Аура спросила:

– А как тебе Летисия? Кажется, так звали мою прабабушку или еще кого-то из предков.

Я на пробу произнес это имя пару раз, его протяжные гласные, его согласные, в которых слышалась и ранимость, и твердость.

– Летисия, – сказал я. – Да, мне нравится.

* * *

Итак, в первый рабочий день нового года я вошел в бильярдную на 14-й улице уже совсем другим человеком, и, когда увидел Рикардо Лаверде, очень хорошо помню, что сам удивился своим ощущениям: сопереживанию ему и его жене, сеньоре Елене Фритц, и сильному желанию, такому сильному, что я и сам такого от себя не ожидал, чтобы их встреча во время праздников обернулась к лучшему. К моему появлению он уже играл, поэтому я присоединился к компании за другим столом и тоже вступил в игру. Лаверде не смотрел на меня; он вел себя так, словно мы виделись накануне вечером. Я подумал, когда посетители разойдутся, мы закончим день, как обычно. Мы с Рикардо Лаверде поздороваемся, сыграем партию-другую, а затем, надеюсь, возобновим предрождественский разговор. Но все сложилось не так. Когда он закончил играть, то поставил кий к стойке и направился было к выходу, но потом передумал и подошел к столу, за которым я уже тоже заканчивал партию. Кроме испарины на лбу и выражения усталости на лице, в нем не было ничего, что могло бы вызывать у меня беспокойство.

– С Новым годом! – сказал он издалека. – Как прошли праздники?

Но ответить не дал, точнее, прервал мой ответ, что-то в его тоне и жестах заставило меня счесть его вопрос риторическим, одним из тех пустых знаков вежливости, которые приняты между жителями Боготы, но не предполагают обстоятельного или искреннего ответа.

Лаверде вытащил из кармана старомодную черную кассету с оранжевой наклейкой и единственным словом «BASF» на ней. Он показал ее, не отрывая руку от тела, как обычно делают продавцы нелегальных товаров, предлагая изумруды на площади или пакетик с наркотиками рядом со зданием суда.

– Яммара, мне надо это послушать, – сказал он. – Вы не знаете, кто мог бы одолжить мне магнитофон?

– У дона Хосе нет магнитофона?

– У него ничего нет, – ответил он. – А это срочно.

И он дважды постучал пальцем по пластику кассеты.

– Кроме того, это личное.

– Есть одно место в паре кварталов отсюда, попробуем, за спрос денег не берут.

Я говорил о Доме поэзии, бывшей резиденции поэта Хосе Асунсьона Сильвы[16], которая теперь стала культурным центром, где проводились чтения и семинары. Я туда частенько захаживал.

Одна из его комнат была уникальным местом: там раненные литературой сидели на мягких кожаных диванах и без устали слушали на довольно современном оборудовании легендарные записи: Борхес голосом Борхеса, Гарсиа Маркес голосом Гарсиа Маркеса, Леон де Грейфф голосом Леона де Грейффа[17]. В то время Сильва и его творчество были у всех на слуху, потому что в начавшемся 1996 году отмечалось столетие со дня его самоубийства. «В этом году, – прочитал я в колонке одного известного журналиста, – ему возведут памятники по всему городу, его имя будет на устах у всех политиков, все будут читать наизусть его „Ноктюрн“ и понесут цветы в Дом поэзии.

А Сильве, где бы он ни был, станет любопытно: это трусливое общество, которое его так унижало, тыкало в него пальцем всякий раз, когда подворачивался случай, теперь воздает ему должное, как если бы он был главой государства.

Правящему классу нашей страны, фальшивому и лживому, всегда нравилось присваивать культуру. Так будет и с Сильвой: память о нем присвоят. И его настоящие читатели будут целый год гадать, какого черта они не оставят его в покое».

Не исключено, что я вспомнил эту колонку (память о ней хранилась в какой-то темной части сознания, очень глубоко, на складе бесполезных вещей), и потому выбрал это, а не какое-либо другое место, чтобы отвести туда Лаверде.

Мы прошли два квартала, не говоря ни слова, глядя на разбитый асфальт тротуара или на темно-зеленые холмы, которые возвышались вдалеке, ощетинившись эвкалиптовыми деревьями и телефонными столбами, подобно чешуе аризонского ядозуба[18].

Когда мы отворили входную дверь и поднялись по каменным ступеням, Лаверде пропустил меня вперед: он никогда не бывал в подобном месте и действовал с осторожностью зверя, попавшего в опасность.

В диванной сидели два студента и пара подростков, они слушали одну и ту же запись, то и дело посматривали друг на друга и непристойно хихикали, а еще бесстыдно храпевший мужчина в костюме и галстуке с выцветшим кожаным портфелем на коленях. Я объяснил ситуацию менеджеру – женщине, которая, несомненно, привыкла и не к такой экзотике. Она, прищурившись, внимательно посмотрела на меня, казалось, узнала завсегдатая и протянула руку.

– Ну-ка, покажите, – без энтузиазма сказала она, – что вы хотите послушать.

Лаверде протянул ей кассету как оружие победителю, и я обратил внимание на его пальцы в пятнах синего мела от бильярда. Послушно, я таким никогда раньше его не видел, он уселся в кресло, на которое указала женщина; надел наушники, откинулся назад и закрыл глаза. Тем временем я искал, чем бы занять минуты ожидания, и моя рука выбрала кассету со стихами Сильвы, хотя могла бы выбрать любую другую (должно быть, я поддался обаянию юбилеев). Я тоже сел в кресло, надел наушники, приладил их поудобнее с намерением отрешиться от реальной жизни и побыть немного в другом измерении. И когда зазвучал «Ноктюрн», когда неизвестный мне голос – баритон, мелодраматично читавший поэзию, как молитву, – произнес первые строчки, которые хоть раз в жизни произносил вслух каждый колумбиец, я увидел, как Рикардо Лаверде заплакал. «Давней ночью, ночью, полной ароматов[19], – декламировал баритон под аккомпанемент фортепиано, а в нескольких шагах от меня Рикардо Лаверде, который не слышал стихов, которые слушал я, провел сначала тыльной стороной ладони, затем всем рукавом по глазам, – полной шепота и плеска птичьих крыльев». Плечи Рикардо Лаверде вздрагивали; он опустил голову, сложил руки, будто собирался молиться. «Наши тени – легким, стройным силуэтом, – наши тени, обрисованные белым лунным светом, на равнине беспредельной, сочетались, – продолжал Сильва мелодраматическим баритоном, – и, сливаясь воедино, и, сливаясь воедино, и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной».