Александр с удовлетворением выслушал предложения своих придворных. Несколькими днями ранее, когда вся семья собралась у императрицы-матери, он заявил в споре со своим кипевшим от ярости братом, великим князем Константином, что Россия должна уступить силе. В поддержку своей позиции он напомнил о Пруссии, угрожавшей присоединиться к союзникам, о трудностях с набором новых рекрутов, об истощении финансовых ресурсов. Его сегодняшние советники приводили те же самые аргументы в поддержку той же самой позиции. Итак, страна была с ним. Пришло время действовать. По приказу императора Нессельроде незамедлительно уведомил Вену о согласии России принять ее требования.

Когда известие об этом решении распространилось по Петербургу, мнения по его поводу разделились. Какое облегчение для одних! Какое унижение для других! 8 января Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Я знаю, большее несчастье трудно представить. Еще вчера в городе прошел слух, что мы согласились прекратить войну на унизительных условиях, выдвинутых Австрией… Я не хотела в это верить, хотя об этом говорили на концерте, у императрицы. А сегодня утром „Санкт-Петербургская газета“ подтвердила наш позор. Я не могу повторить то, что слышала на протяжении всего сегодняшнего дня. Мужчины плакали от стыда». Она рассказывает, что когда во время спектакля по пьесе драматурга Озерова «Димитрий Донской» актер произнес знаменитую фразу «Лучше погибнуть в бою, чем принять позорный мир», зал взорвался криками и аплодисментами. Взволнованная Анна Тютчева рассказала императрице о настроениях в городе. «Разве можно обрекать на позор народ, предварительно не спросив у него, готов ли он пойти на самые крайние жертвы, чтобы спасти свою честь?» – спросила она императрицу Марию. Та грустно улыбнулась в ответ. Она часто обсуждала эту проблему с мужем. «Наша беда заключается в том, – ответила она своей пылкой фрейлине, – что мы вынуждены молчать. Мы не можем сказать народу, что эта война началась совершенно глупо, бесцеремонным захватом Дунайских княжеств, что она велась вопреки здравому смыслу, что страна не была готова к ней, не имея достаточного количества оружия и боеприпасов, что у нас плохо организовано управление на всех уровнях и очень мало порядка, что наши финансы на исходе, что наша внешняя политика уже давно проводится в неверном направлении и что все это привело нас в ту ситуацию, в которой мы сейчас находимся».

Так, впервые, императрица открыто осудила политику своего покойного свекра. Со своей стороны, Анна Тютчева видела в Николае I «очень недалекого человека, чрезвычайно падкого на лесть». И она задается вопросом, сможет ли его преемник, Александр, умело управлять государством. «Чтобы вытянуть Россию из этой ямы, – записывает она в дневнике, – нужен исключительно энергичный и сильный монарх, который объединил бы вокруг себя все здоровые силы нации, который все перевернул бы и реорганизовал и который твердо верил бы в историческое предназначение России и в свое собственное призвание. Император – замечательный человек. Он был бы прекрасным правителем в хорошо управляемой стране и в мирный период, когда ему предстояло бы лишь сохранять то, что было приобретено до него. Но он не обладает темпераментом реформатора. У императрицы тоже отсутствует инициатива. Вероятно, она могла бы стать святой, но правительницей – никогда. Ее сфера – духовный мир, но не мир земной реальности. Оба они слишком добры, слишком чисты для того, чтобы понимать людей и править ими». (А. Тютчева: При дворе двух императоров.)

Во Франции известие о принятии Россией австрийского ультиматума было встречено с энтузиазмом. В Англии, напротив, газеты писали, что новая кампания, которая непременно поставила бы Россию на колени, была бы предпочтительнее мира. В феврале 1856 года представители великих держав собрались в Париже, чтобы урегулировать проблему. На этой конференции русские фигурировали в роли проигравших. Их задача была сродни задаче Талейрана на Венском конгрессе в 1815 году. Униженные в глазах мировой общественности, они должны были восстановить уважение к себе среди тех, кто сейчас относился к ним весьма и весьма пренебрежительно. Перед отъездом в Париж российская делегация получила инструкции всячески добиваться расположения Наполеона III, дабы свести жертвы к минимуму. Исполнителем этой деликатной и чрезвычайно трудной миссии Александр назначил графа Бруннова, карьерного дипломата, который пятнадцать лет был послом в Лондоне и до сих пор поддерживал дружеские отношения с лордом Кларендоном. Наряду с огромным опытом в сфере заключения соглашений он обладал галантными манерами и поистине дипломатической гибкостью. Он отвечал за техническую сторону переговоров, а возглавлял делегацию князь Алексей Орлов, старый соратник и доверенное лицо Николая I. Гигантского роста, худощавый, с густой шевелюрой, кустистыми бровями и седыми усами, Орлов в свои семьдесят лет представлялся несокрушимым северным колоссом в ореоле воспоминаний. Ветеран отечественной войны 1812 года, он когда-то стоял лагерем на Монмартре и входил победителем в Париж вместе с Александром I. Теперь же он вошел в него побежденным. Но не склонив голову. Едва появившись на публике, он сразу сделался объектом всеобщего любопытства. Его дагерротипы выставлялись в витринах магазинов. Уличные зеваки ежедневно поджидали его при выходе из посольства. В салонах восхищались его темно-зеленым мундиром, на котором были приколоты миниатюрные портреты Александра I, Николая I и Александра II. Графиня Стефания Таше де Ла Пажери пишет Тувенелю: «Россия все еще величественна в лице графа Орлова. Это весьма достойный представитель рода великого императора Николая». Истинный придворный, Орлов демонстрирует глубокое почтение перед Наполеоном III, не оставившее того равнодушным, ищет дружбы французских офицеров, победителей Севастополя, обнимается с генералом Канробером, проявляет холодную вежливость в общении с англичанами и не скрывает презрения к австрийцам. Посланец Вены граф де Буоль удостоился его едкой реплики: «Австрия, возможно, привыкла рассуждать о поражениях, но к России это не имеет никакого отношения… Вы говорите так, будто это вы взяли Севастополь!» Так, в ходе обмена любезностями между русскими и французами и уколами между русскими с одной стороны и англичанами и австрийцами с другой, слабел один альянс и зарождался новый – между вчерашними врагами. Орлов довольно потирал руки. Под аккомпанемент взаимных обвинений и протестов торг длился в течение нескольких недель. В конце концов, 15 апреля (3 апреля по действовавшему в России в XIX веке юлианскому календарю) 1856 года Орлов поставил свою подпись под мирным договором, если и не очень выгодным, то по крайней мере приемлемым.

По условиям этого договора Россия получала обратно Севастополь в обмен на Карс, который должен был быть возвращен Турции; она отказывалась в пользу Молдавии от своих владений в устье Дуная и, таким образом, переставала непосредственно соседствовать с Оттоманской империей; она соглашалась на нейтрализацию Черного моря; через проливы Босфор и Дарданеллы запрещался проход любых военных судов, какой бы стране они ни принадлежали; и, наконец, Россия лишалась единоличной прерогативы защиты христианского населения Турции, которая передавалась всем великим державам.

Прежде всего российскую делегацию удовлетворил дух этого документа. Между строк они прочитали обещание сближения с Францией. В самом деле, Наполеон III рассчитывал на поддержку России в осуществлении его плана объединения Италии, к которому Австрия относилась с явной враждебностью, поскольку она непосредственно или через посредство своих ставленников контролировала часть полуострова. Во время прощальной аудиенции император Франции поручил Орлову передать царю свои заверения в дружбе. И со слезами на глазах добавил: «Таково истинное желание моего сердца». В своей депеше Александру Орлов пишет: «Он (Наполеон III) надеется, что взаимная симпатия, существующая между нашими народами, еще более укрепится благодаря согласию между двумя монархами». На полях депеши Александр написал: «Все это очень хорошо, если только сказано искренне!»