Класс снова засмеялся, а мистер Робертсон постучал костяшками по столу.

— Так выходите скорее, Эми Гудроу, все вас уже заждались.

Ненависть, которую она испытывала к нему, была такой чистой, сродни утешению, словно Эми ненавидела мистера Робертсона всю жизнь. Она уставилась в тетрадь, бездумно обводя уже написанные цифры, и представляла длинную шею своей матери, и ей хотелось плакать при мысли о том, что она — черепашье отродье, что мужчина, который недавно видел в ней поэта (и актрису), теперь сравнил ее с черепахой. Звонок промчался по классу, затрезвонил в коридорах, где уже открывались двери классов, громко стучась о стены. Заскрипели стулья, захлопали учебники. Он окликнул ее уже в дверях:

— Одну минуту, Эми, я бы хотел с вами поговорить.

Эми покорно остановилась, прижимая книги к груди. Одноклассники, проходя мимо, переводили взгляды с нее на мистера Робертсона. Он дождался, пока класс опустеет, а потом тихо и серьезно, словно открывая Эми большой секрет, сказал:

— Кажется, я обидел вас. Я не хотел, примите мои извинения. Я очень сожалею.

Она кивнула, глядя мимо него. Они были почти одного роста. Эми нарочно косолапила, чтобы ее рост не бросался в глаза, но все-таки она была высока, настолько, насколько он был мал ростом, и потому лица их были близко-близко.

— Давайте дружить? — сказал он и чуть склонил голову, словно специально образуя угол с ее головой.

Если бы только Эми была кем-нибудь другим, ну, скажем, Карен Кин! Будь она Карен, то скорчила бы забавную рожицу и ответила: «Ну конечно давайте!» И ему бы это понравилось, и все обернулось бы шуткой. Но Эми ничего не ответила, даже выражение лица у нее не изменилось. Она чувствовала, что лицо ее неподвижно, как маска, прикрытое спасительными локонами.

— Ладно. Вижу, что дружбы не выйдет.

В его голосе Эми послышался какой-то тяжелый металлический призвук. Он повернулся и вышел.

Она написала матерное слово на стенке в женском туалете. Она раньше никогда и ничего не писала ни на одной стене. Ручка выводила корявые, раздерганные буквы, а она чувствовала себя сродни тем, кто в прошлом году разгромил спортзал, словно это она виновата, что выбиты окна, как вот здесь, в туалете, где переплеты присыпаны мокрым снегом.

Раздался второй звонок. Эми опоздала на урок труда. Раньше она никогда не опаздывала. Она еще кое-что дописала на туалетной стенке, потому что, если задуматься, уроки труда — то еще дерьмо.

С тех пор он оставил ее в покое. Но она с волнением ждала каждого урока математики. Главное, она начала понимать математику совсем по-другому, и однажды посреди мглистого январского дня, когда за окном висело невыносимо-серое небо, как-то незаметно для себя она стала поднимать руку и отвечать на некоторые вопросы мистера Робертсона, чего раньше не бывало. Она волновалась, особенно когда кто-то тянул руку и отвечал неверно, и мистер Робертсон, стоя у доски с мелком в руке, обводил взглядом класс и спрашивал: «Кто-нибудь еще хочет попробовать?»

Его взгляд мгновенно встречался с ее взглядом, и тогда она изнемогала от желания поднять руку, но ужасно боялась ошибиться.

Напрасно боялась. Мистер Робертсон не раз и не два поворачивался к доске и сам решал задачу или же, если в том была нужда, добивался, чтобы кто-то из учеников в конце концов дал верный ответ — тот самый ответ, который Эми дала бы сразу, если бы только решилась.

И он бывал очень суров иногда. Он оставил после уроков бедного забитого и прыщавого Алана Стюарта только за то, что тот щелкал ручкой. Элси Бакстер, мужеподобную деваху с вечно сальным носом, он тоже чуть не наказал за то, что она надула огромный лиловый пузырь из жвачки, пузырь лопнул и залепил ей лицо. Тем не менее, когда Элси извинилась и выкинула жвачку, мистер Робертсон смягчился и даже шутил с ней. По ее пунцовому лицу было видно, что она от него без ума (как сказала бы Эмина мама: «Элси немного надо»).

Никто не хотел его сердить. Он был популярен, потому что он не такой, как все. Да, он бывал порой импульсивен, но зато не давал классу просто расслабленно пребывать на уроке, держал каждого в тонусе. Даже ненавидевшей его Эми иногда просто не было времени на ненависть.

Однажды под конец урока, объясняя очередную теорему, мистер Робертсон хлопнул ладонью по доске.

— Неужели вы не видите, как это прекрасно? — Он обращался к Алану Стюарту, зевавшему на задней парте. — Народ, если вы не бесчувственные чурбаны, вы должны бы разрыдаться от радости, увидев ее.

Несколько человек захихикали, но тут же осеклись, ибо мистер Робертсон нахмурился и сказал:

— Ради бога, это не смешно! Нам даны три линии. Три простые линии, — он обвел их мелом еще раз, — но взгляните, сколько в них красоты! — В его голосе послышалось разочарование, и те, кто только что смеялся, заерзали на стульях.

А Эми во все глаза смотрела, как он чертит на доске, и вдруг в ее сознании промелькнула строчка из знакомого стихотворения: «Евклид узрел нагую красоту — лишь он один!»[1]Глаза мистера Робертсона, пробежав по лицам учеников, снова на миг задержались на ней, он вскинул подбородок в ее сторону:

— Что? — но спросил он так устало и угрюмо, что Эми затрясла головой и опустила взгляд. — Ну что ж, ладно. Урок окончен.

На перекуре во время ланча у Эми раскалывалась голова. От сигареты ее мутило, и она села, прислонясь к поваленному дереву, наблюдая, как Стейси шарит в карманах в поисках спичек. Прикуривая по второй, Стейси спросила:

— Чего ты?

— Ненавижу школу.

Стейси кивнула:

— Я тоже. Меня все утро рвало, я так хотела остаться дома, но мать меня погнала в школу.

— Тебя рвало?

Стейси кивнула снова.

— Моей матери пофигу. Она прижгла мне руку плойкой.

— Ты шутишь?

Стейси пожала плечами и закатала рукав синей куртки.

— Мать у меня ебнутая на всю голову, — процедила Стейси, зажав сигарету в зубах. Прежде чем опустить рукав, она осторожно потрогала красноватый ожог на запястье.

— Боже мой, Стейси! — Эми бросила окурок в снег и наступила на него.

Стейси выдохнула дым.

— Меня теперь все время тошнит.

Да, уж лучше головная боль, чем такое. Даже если голова болит весь день, как это частенько бывает у Эми, когда приходишь из школы с головной болью, садишься за стол в холодной кухне, делаешь уроки, а голова не проходит. Она взяла за правило сначала делать математику, а потом, когда мама возвращалась с работы и уходила к себе, долго разглядывать свое отражение в зеркале. Эми понятия не имела, как она выглядит. Сидя на туалетном пуфике (вообще-то это был старый бочонок, а Исабель задрапировала его розовым чехлом и положила сверху подушечку), Эми пыталась представить, как она выглядит со стороны.