но казалась еще более кривобокой, словно постарела в одно мгновение.

— Ракита? — спросил Хлобыстнев.

— Как видишь, — рассердился на него почему-то Кузя.

Ветви старого дерева опустились безжизненно к земле. Серебристая изнанка узких листьев стала видней, чем раньше, и ракита сделалась похожей на бесформенный кусок алюминия. Кузя и Хлобыстнев поглядели друг на друга, не сказав ни слова.

Налетел ветер, ракита зашумела, но не как всегда — грустно и жалобно. Опаленные огнем ветки заскрежетали металлическим скрежетом.

Ветер постепенно усиливался, завыл, как в аэродинамической трубе, и вдруг начал швырять под ноги десантников охапки белых бумажных треугольников.

— Письма!.. — воскликнул Кузя.

Это было похоже на чудо, но в разоренном дотла, сожженном городке уцелели именно письма. Кувыркаясь и подпрыгивая, они короткими перебежками рвались сейчас в сторону аэродрома, будто стремились вернуться к тем, чьими руками были написаны.

Кузя нагнулся, машинально поймал одно из писем и показал его Хлобыстневу.

— «Клинск, Садовая, шестнадцать… Ине Скачко», — прочитал он вслух.

Они обошли всю территорию городка. Все обследовали, собрали все до одного письма и направились в обратный путь. Для экономии сил решили идти короткой дорогой — через луга. Фашистские самолеты больше не появлялись, и приятели надеялись через полтора часа быть на месте, но скоро поняли, какую совершили ошибку.

Вражеский истребитель пронесся над головами Кузи и Хлобыстнева в тот момент, когда они считали себя в безопасности. Сделав разворот, машина тут же вернулась.

Они побежали, то падая, то поднимаясь, по открытому полю. Но самолет не отпускал их, делая заход за заходом. Парашютисты почувствовали себя в клетке. Куда бы они ни устремлялись, повсюду на пути стояла железная изгородь, прутья которой вонзались в землю.

Увидев невдалеке огромный дуб, Кузя и Хлобыстнев побежали к дереву, надеясь найти защиту от пуль за его могучим стволом. Но осатаневший летчик и тут не пожелал оставить их в покое. Двое метались вокруг ствола, третий в самолете, неотрывно следовал за ними, то приближаясь, то удаляясь, стрекоча пулями по листьям дуба так, что они пачками сыпались на землю.

Не выдержав, Кузя вскинул автомат и дал длинную очередь по стервятнику. Это не причинило ему ни малейшего вреда, но самолет исчез так же неожиданно, как появился.

Поглядев ему вслед, приятели увидели далеко на горизонте зарево и услышали длинную серию взрывов. Даже в ясный, солнечный день пламя, вздернувшееся над городом, было видно совершенно отчетливо, и отблески его падали на лица так резко, как будто горевший Клинск находился не за много километров отсюда, а в непосредственной близости.

— Эх, Клинск, Клинск, — вздохнул Хлобыстнев. — И где только наша авиация?

— Авиация в бою, — мрачно отозвался Кузя, — но ты сам видел, какие у него самолеты.

— Какие?

— Не прикидывайся дурачком, Хлобыстнев.

— Не читай мне лекций. Не на политзанятиях.

— Не на полит, — согласился Кузя, — а ты соображай все-таки лучше. У него летчик в бронированной кабине сидит… А наши еще в гражданскую научились под задницу сковородку подкладывать, чтобы от захода снизу защищаться. Это тебе известно?

— Сковородку?! — спросил Хлобыстнев в недоумении.

— Да, самую обыкновенную, на какой бабушка твоя блины пекла.

— Ну, это ты кому-нибудь расскажи.

— Точно, сковородку. Русский мужик всегда был хитер на выдумку. Но одной выдумки мало, ты понимаешь? О самолетах больше надо бы там думать, — Кузя многозначительно поднял палец над своей головой.

— Ну и гусь! — на ходу хлопнул себя по колену Хлобыстнев. — Сам чуть войну не проспал, а теперь на самый верх замахивается!

— Я чуть не проспал?

— Не я же.

— Не совестно тебе? Дневальным был, а с заспанной рожей «В ружье!» орал.

Кузя и Хлобыстнев говорили сердито, горячо, как люди, лично ответственные за то, как началась война, какова была степень общей готовности к борьбе.

Перепалка эта была неожиданно прервана: новый рокот моторов прокатился над полем.

Метр за метром, теряя высоту, со стороны Клинска летел немецкий бомбардировщик, яростно отстреливавшийся от двух «ястребков». Превосходя тяжелую машину в скорости, «ястребки» делали отчаянные попытки увернуться от ее сокрушительного огня.

Немецкий самолет загорелся первым, но он все-таки успел напоследок прошить очередями крупнокалиберных пулеметов своих преследователей. Все три машины рухнули почти одновременно. Один за другим в наступившей тишине прокатились три взрыва, три огромных дерева дыма выросли на месте их падения.

А над Клинском все ширилось зарево.

Парашютисты поглядели в сторону горящего города и снова двинулись в путь.

4

Вернувшись к своим, Кузя и Хлобыстнев не узнали аэродрома. За несколько часов летчики и парашютисты заровняли воронки, расчистили взлетную полосу. Дело было за небольшим — за самолетами…

Доложив начальству о результатах своего похода в Песковичи, Кузя и Хлобыстнев отдыхали, улегшись на опушке леса. То и дело тут стали появляться товарищи по роте и батальону. Вроде между прочим, подойдет то один, то другой и спросит:

— Ну, как там?

Получив указание до поры до времени языков не распускать, ребята отвечали односложно:

— Порядок.

Только голоса у них были такие, что никто даже и не переспрашивал.

— А у вас тут что?

— И у нас порядок. Но у нас по-настоящему.

— Что о войне говорят? — обратился Кузя к одному из подошедших.

— Война идет полным ходом.

— Политинформация была?

— Была.

— Что сказали?

— То и сказали, что идет.

— Ты толком объясни, не виляй.

— По всей карте — от верха до низа, — парень сделал охватывающее движение руками, после которого все слова оказались вдруг совершенно лишними.

— Шутишь?

Это Кузя так уж, машинально спросил, на самом же деле он поверил в сказанное и деловито прикинул:

— Серьезное будет дело.

Кузя и Хлобыстнев, поразмыслив, решили скрыть от ребят найденные на пожарище письма: пусть не падают духом. Доложили об этом Поборцеву. Тот рассердился:

— Вы что, кисейные барышни? Приказываю: письма раздать.

— Понятно.

— Действуйте. Впрочем, отставить. Я сам.

Вечером, когда был выполнен ритуал поверки, командир роты при свете луны бросил на разостланную плащ-палатку кипу белых треугольников. Он и в обычные-то дни был не очень разговорчив, а тут превзошел самого себя. Поглядел на вытянувшихся перед ним бойцов, на горку неотправленных писем и спросил:

— Ясное дело, товарищи?

— Ясное… — сорвалось у кого-то.

И еще кто-то буркнул:

— Так ясно никогда еще не было.

— А вот носа вешать никто команды не давал. Это ясно, по крайней мере?

— И это ясно, товарищ старший лейтенант.

— Ну, вот теперь совсем другой разговор. — Поборцев аккуратно расправил гимнастерку, как он всегда это делал, желая показать, что все в полном порядке, в задумчивости прошелся перед строем и еще раз провел большим пальцем за ремнем. — У