Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.

На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

– Соглашусь? Да я буду счастлива.

– Мне нужно услышать непредвзятое мнение.

– Вы его услышите, – обещала Динни. – Когда вы их мне дадите?

– Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.

– Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.

Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:

– Замечательный день! Благодарю вас!

– Это я вас должна благодарить.

– Вы? Да у вас больше друзей, чем "игл на взъярённом дикобразе".

А я одинокий пеликан.

– Прощайте, пеликан!

– Прощайте, цветок в пустыне!

Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.

Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под "Мост в Сан Луис

Рей": она слушала, что говорит тётка.

– Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! – а тебе придётся.

– Мне нет.

– Придётся, если талия станет модной.

– Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.

– И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья – такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.

– Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.

– Потому что мало ешь.

– Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.

Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием "Барс", приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: "Может ли барс переменить пятна свои?"

Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.

Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.

– Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?

– Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.

Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.

– Ну? – спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.

– По-моему, замечательно.

– Серьёзно?

– Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.

– Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: "И вы ещё спрашиваете!"

– "Барс"?

– Да. Мне было больно читать.

– Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:

– Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?

– Нет. Как вы скажете, так и будет.

– Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.

– Иншалла![1]

– Почему вы сомневались?

– Чересчур обнажённо.

– Да, обнажённо, – согласилась Динни, – Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.

– Не очень модная точка зрения.

– Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.

– Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.

– Реакция желудка на конфеты, – усмехнулась Динни.

– Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.

– Художники – дети? Вы это имеете в виду?

– А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?

– Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?

– Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?

Прощаясь, Уилфрид спросил:

– Завтра воскресенье. Увидимся?

– Если хотите.

– Как насчёт Зоологического сада?

– Нет, только не там. Ненавижу клетки.

– Вот это правильно. Устроит вас Голландский сад у Кеисингтонского дворца?

– Да.

Так состоялась их пятая встреча.

Динни испытывала то же, что чувствует человек с наступлением хорошей погоды, когда каждый день ложишься спать с надеждой, что она продлится, и каждое утро встаёшь, протираешь глаза и видишь, что она продолжается.

Каждый день девушка отвечала на вопрос Уилфрида: "Увидимся?" – кратким: "Если хотите"; каждый день она старательно скрывала от всех, где, когда и с кем встречается, и это было так на неё не похоже, что Динни удивлялась: "Кто эта молодая женщина, которая тайком уходит из дома, встречается с молодым человеком и, возвращаясь, не чует под собой ног от радости? Уж не снится ли мне какой-то долгий сон?" Однако во сне никто не ест холодных цыплят и не пьёт чаю.