— Не важно, — сказал он и вышел. Скорее всего, отправился пешком домой.

Я вернулся к столу, схватил свое пиво и допил его одним глотком. Потом попытался загнать один из оставшихся шаров в угловую лузу — и промахнулся. В это мгновение я по-настоящему ненавидел отца.

Метнувшись к стойке, я обнаружил, что очередная кружка уже меня ждет. Я полез за деньгами, но Эд покачал головой. Раньше он никогда так не поступал. Я сел на табурет и несколько последующих минут молчал.

Постепенно мы все же заговорили о совершенно посторонних вещах: о взглядах Эда на местную политику и феминизм — и к тому и к другому он относился довольно критически, — о хижине, которую он собирался построить в лесу. Я понятия не имел, каким образом связаны эти темы между собой, но все же его слушал. К тому времени, когда в бар зашел Дэйв, я уже мог более-менее делать вид, что ничего особенного не произошло.

Вечер прошел как обычно. Мы болтали, пили, врали друг другу, с горем пополам играли в бильярд. Наконец я вышел к машине и остановился, увидев подсунутую под стеклоочиститель записку — написанную почерком моего отца, но значительно более мелким.

«Если не сумеешь прочитать сразу, — говорилось в ней, — пусть лучше тебя кто-нибудь подвезет. А завтра приедем сюда вместе, чтобы забрать машину».

Я скомкал записку и отшвырнул ее прочь, но домой ехал очень осторожно. Когда я вернулся, мать уже спала. В кабинете отца горел свет, но дверь была закрыта, так что я просто поднялся к себе наверх.

* * *

Я встал лишь один раз, поздним утром, чтобы приготовить себе чашку растворимого кофе. Все остальное время просто сидел, до середины дня, пока солнце не начало светить прямо в глаза, развеяв окутывавшие меня чары. Я выбрался из кресла, зная, что никогда больше в него не сяду. Прежде всего, оно было не слишком удобным — сиденье оказалось потертым и бугристым, и после нескольких проведенных в нем часов у меня начал болеть зад. Вернувшись в кухню, я сполоснул чашку и поставил ее вверх дном сушиться. Потом передумал, вытер ее и убрал обратно в буфет. Сложив скатерть, повесил ее на ручку духовки.

Я нерешительно остановился в коридоре, думая, что делать дальше. Одна часть меня считала сыновним долгом выписаться из гостиницы и провести ночь здесь; другая же, напротив, очень этого не желала. Мне хотелось яркого света, гамбургера, пива, кого-то, кто мог бы поговорить со мной о чем-то другом, кроме смерти.

Неожиданно ощутив боль и грусть, я вернулся в гостиную, чтобы забрать с кофейного столика свой телефон. Ломило нижнюю часть спины — вероятно, от долгого сидения в этом дурацком кресле.

Кресло. Возможно, все дело было в изменившемся освещении — солнце с утра проделало свой путь вокруг двора, отбрасывая новые тени. Но скорее всего, после нескольких часов рыданий у меня просто несколько прочистилось в голове. Так или иначе, теперь при взгляде на кресло подушка на его сиденье показалась мне несколько странной. Медленно убрав «нокию» в карман, я хмуро уставился на кресло. Подушка, которая была его неотъемлемой частью, явно выпирала в середине. Я осторожно протянул руку и потрогал утолщение, оказавшееся довольно твердым.

Возможно, отец перетянул кресло или набил его чем-нибудь — судя по всему, камнями. Я выпрямился, собираясь обо всем забыть и покинуть дом. Мое похмелье начинало цвести пышным цветом. И тут еще кое-что привлекло мое внимание.

Есть определенный порядок, в котором располагают предметы друг относительно друга, особенно если эти предметы достаточно велики. Некоторые этого не замечают. Они просто расставляют мебель вдоль стен, или под нужным углом, или так, чтобы все могли смотреть телевизор. Мой отец всегда удостоверялся, что мебель стоит именно так, как положено, и его весьма раздражало, когда кто-то ее двигал. А кресло отца стояло не на своем месте — оно было сдвинуто совсем немного, вряд ли кто-то другой обратил бы на это внимание. Кресло стояло слишком ровно по отношению к остальной мебели и казалось чересчур выдвинутым вперед. Так просто не должно было быть.

Присев перед креслом, я присмотрелся к линии, по которой подушка крепилась к сиденью. Соединение было прикрыто полоской бахромы, потертой и изношенной. Я взялся за один ее конец и потянул. Она легко отошла, открыв отверстие, которое выглядело так, словно прежде было зашито.

Я сунул внутрь руку. Пошарив пальцами в старой набивке, сделанной, вероятно, из нарезанных кусков поролона, я обнаружил некий твердый предмет, который и извлек наружу.

Это оказалась книга — роман в мягкой обложке, выглядящий вполне новым экземпляр одного из популярных триллеров, из тех, что мать могла взять в супермаркете возле кассы и прочитать за день. Похоже, однако, что книгу вообще не читали. Корешок не был согнут, а мать не относилась к числу сторонников держать книги в идеальном состоянии. В любом случае, в кресле книга оказалась явно не случайно.

Я пролистал страницы. В середине книги обнаружился маленький листок бумаги — записка всего в одну строчку, почерком моего отца.

«Уорд, — говорилось в ней. — Мы не умерли».

Река в южном Вермонте, с чистой и холодной водой, бежит по усыпанному светлыми камнями руслу между крутых берегов посреди долины в Зеленых горах. Небо словно начинается всего в нескольких футах над деревьями, покрытое серыми, будто сахарная вата, облаками, застывшими в угасающем свете дня. Листья на земле, похожие на осколки цветного стекла, присыпаны снежной пылью. По обеим сторонам реки, соединенным двумя старыми каменными мостами, которые разделяет расстояние в пятьдесят ярдов, расположился небольшой поселок Пимонта. В нем всего домов двадцать, хотя больше половины из них, судя по их виду, используются лишь летом или вообще заброшены. Рядом с одним из них видны приземистые очертания очень старого «бьюика», окислившийся кузов которого приобрел окраску грозовой тучи. У других домов стоит еще несколько машин. Судя по потрепанному виду, у их владельцев имеется несколько детей и по крайней мере одна собака. Вокруг тишина, если не считать шума реки, которая течет здесь столь долго, что звук этот стал для всех привычным фоном. Из нескольких труб лениво тянется дым, включая ту, что на крыше «Пимонта-Инн», недавно отремонтированной гостиницы на берегу реки, в которой почти нет свободных мест в эту последнюю неделю осени.

На одном из мостов стоит человек, облокотившись на перила и глядя на несущуюся внизу воду. Его зовут Джон Зандт. Он чуть ниже шести футом ростом, одет в теплое пальто, подчеркивающее его подтянутую широкоплечую фигуру, и производит впечатление человека, который очень долго может тащить пару чемоданов или хорошенько кому-то врезать. И то и другое — верно. Волосы у него короткие и темные, черты лица жесткие, но пропорциональные. Подбородок и щеки покрывает двухдневная щетина. Последнюю неделю он провел в «Пимонта-Инн», в номере, состоящем из спальни, ванной и маленькой гостиной с дровяным камином. Все очень уютно и выдержано в истинно сельском стиле. Зандт провел все эти дни, прогуливаясь по окрестным горам и долинам, избегая проторенных троп, где полно ярко одетых туристов, которых больше всего волнует, нет ли тут медведей. Иногда ему попадались остатки старых поселений, превратившиеся в груды старых бревен, разбросанных среди растительности. Здесь не слышно никакого эха, сколько ни прислушивайся, и некоторые места, когда-то попадавшиеся на пути, теперь снова исчезли с карт. Дороги разошлись в разные стороны — некоторые куда-то приводят, другие же уходят в чащу, возможно, навсегда.