– О Перун всемогущий, да разве в припасах дело? А позор мой?

– В простом народе говорят: утёк не славен, да пожиточен.

– Вот-вот, мужику слава без надобности, да только я новгород-северский князь. Спасибо, Рагуиле.

Покусывая губы, смотрел не видя Игорь на красную полоску, оставшуюся от заката, когда подъехал, наконец, Ольстин Олексич.

– И что же, боярин?

– Все прочие согласно подтверждают слова Алпара. Половцы ездят с доспехом. Видели издалека две орды, копий каждая в полета: направлялись в полуночную сторону, собственно, в нашу. Значков не рассмотрели. Вежи и стада над Донцом будто корова языком слизала.

– Теперь кой толк мне выслушивать твои советы, боярин? – проворчал князь сквозь зубы. – Подвёл ты меня крепко… Впрочем, советуй, если не терпится тебе.

– Разве это я тебя подвёл, княже? – Ольстин Олексич пожал могучими плечами, и кольчуга на нем скрипнула-звякнула. – Я ведь только выполнял приказы – князя моего Ярослава Всеволодовича и твои. И тебе ли не знать, как быстро всё меняется в степи и на степной границе? Невозможно все возможные осложнения предусмотреть перед походом и заранее все дырки заткнуть. Нельзя ни на что полагаться, кроме как на себя самого. Если позволишь дать тебе сейчас совет…

– Куда денусь? Советуй, советчик.

– По мне, княже, так лучше возвратиться. Если нам повезёт, перехватим те две малые орды, как станут возвращаться с полоном, – вот тебе и оправдание похода. А нет – сохранишь свои дружины, и то неплохо.

– Скажи честно, ты думаешь, что Кончак меня обманул?

– Пока никто ничего знать не может. А вдруг они, половецкие князья, затянули со сбором войск? Вдруг ещё не выступили? А положа руку на сердце… Разве ты на месте Колчака не изменил бы русскому союзнику, надави на тебя свои, половцы?

– Ладно, боярин, я подумаю. Иди. Впрочем, пошли сразу на совет. Эй, Рагуил Добрынич!

Костров в походе не разжигали, чтобы не обнаружить себя, и родичей своих князь Игорь нашел скорее по голосам. Разглядел, что Всеволод сидит на его раскладной скамеечке, заменяющей Игорю в походе княжеский «стол», а молодые князья – на кошме, где ему самому нет уж места. Ничего, насидится ещё этой ночью в седле… Он прочистил горло.

– Братие и бояре! Объявляю военный совет!

На совете бояре повторили свой совет отступить, а Всеволод и молодые князья высказались за продолжение похода. Игорь помолчал, без толку прокручивая в голове и без того понятное: Владимир и Святослав неопытны, а могучий телом Всеволод не столь крепок умом, как десницею. Как брат с дружиною справляется, показал в очередной раз, неизвестно почему опоздав на два дня. Брат хорош только под крепким началом, и особенно, не дай того на сей раз Бог, в обороне. В бою вскипает в братце-тугодуме варяжская кровь и просыпается неведомый Рюриков предок, неукротимый берсерк: может часами ворочать мечом, как безумный, ни на что не глядя, – откуда и силы берутся? Почему и прозвище получил – Буй-Тур. Напрасно им гордится, ведь едва ли почётно прозвище. Сам лихо бьётся, настоящий хоробр, а вот дружине Всеволод овой кто иной вынужден порядок давать. Потому и выходит, что решение придётся принять одному ему, Игореви.

– Братия и дружина! За те два дня стоянки половецкие лазутчики почти наверняка нашли уже нас, а если и не обнаружили тогда, заметят теперь, когда пойдём открытой степью. Ночёвки не будет! Мы выступаем немедленно! Тут бояре согласно советуют отвести полки к северскому рубежу. Может, и правы они. Да только если мы, не бившись с ворогом, возвратимся, то будет нам позор пуще смерти! Только вперёд – и как нам Бог даст! Поведёт нас через ночь Рагуил Добрынич. Всем ехать в доспехе. Кого увижу без доспеха, лишу доли в добыче, а дома накажу. Теперь помолимся, братие и бояре.

Вставая с колен, Игорь Святославович почувствовал облегчение. Так всегда на войне: принял решение – выполняй! Приказали тебе – делай! И голову труди только заботой о том, как получше, со славой выполнить приказ, – даже если ты его сам себе отдал. Осознание того, что по его слову берега крошечной Сальницы наполнятся через короткое время бодрым живым шумом выступающего со стоянки войска, доставило князю несколько весьма приятных мгновений.

Случившееся средь бела дня нападение тёмных сил на великого Хорса, светило-бога, сильно смутило и растревожило князя Всеволода Ростиславовича, а в киевском просторечии – Севку-князька. Усердный читатель летописей, он знал, конечно, что такая беда порою случается на небесах, однако за пятидесятилетнюю его жизнь ещё не бывало, чтобы солнце погибало так надолго, да к тому же привиделось ему, что светлого и пресветлого Хорса обвивал в те страшные минуты огромный чёрный Змей. Давно уже воспаривший разумом своим над суевериями тупого народа, Всеволод не признался бы и самому себе, что на его теперешнее состояние так повлияли не только внезапные средь белого дня сумерки и истошный крик, поднявшийся над киевской Горой, где стоял его двор, но и неслыханной доселе оглушительной громкости набат. Понятно было, что в набат с перепугу ударил звонарь Десятинной, ведь первым знаменитый «Гречин-крикун» Святой Богородицы загремел, однако подхватили его колокола и била всех сорока сороков столичных церквей.

Затмение застало Всеволода дома, за столом. Он вскочил со скамьи, когда горницу накрыла темнота, а набат ударил в его уши уже во дворе. Тут и в сердце закололо, пришлось прислониться к стене. Вот уже и Хоре победил чёрного Змея, вот уже светит он, благословенный, как ни в чем не бывало, а сердце не отпускает. Теперь уже и стоять стало ему тяжело, и сел он прямо на землю, не заботясь о том, что сам много раз справлял здесь, прямо под стеною, малую нужду.

Всеволод не сомневался, что затмение не сулит ничего доброго Русской земле и ему самому. Он был убеждён, что его личная судьба неотрывно связана с судьбою Русской земли и с судьбой Киева, в котором он прожил безвыездно последние тридцать лет. Ему самому здесь приходилось год от году хуже, и Киев беднел и хирел прямо на глазах – а значит, и с Русской землёю дело обстояло не лучше.

Его же личные беды проистекают от прискорбного противоречия, и в душевном пороке этом никого, кроме его самого и, возможно, покойной матери, заглядевшейся, как была им тяжела, с излишней пылкостью на какого-нибудь красивого, да пустого скомороха, обвинить невозможно. Рождённый князем, он терпеть не мог княжеского времяпровождения, и нож острый было бы для него скакать под отчим стягом, высунув язык, из одного конца Руси в другой, а в перерывах этой вечной скачки подставлять голову под чужие мечи, грудь – под копья и стрелы, самому убивать, если удастся, грабить и развратничать, а пуще всего пьянствовать и обжираться, пьянствовать и обжираться на бесчисленных княжеских съездах, свадьбах и похоронах.

Вначале печаловался Всеволод, что Бог наказал его позорной трусостью, потом привык думать, что сознательно избегает военных опасностей, дабы сохранить подольше свою жизнь – жизнь будущего великого певца, подобного древнему Бояну. Покойный отец, в те годы всевластный в Смоленской земле, дал было волость, да вскоре и отобрал – добро ещё, что не проклял. А если не желал Всеволод ходить в походы, если уклонялся от воинской службы очередному великому князю, то и получить следующую волость он мог только чудом. Такое чудо и случилось во время решающей битвы Изяслава Мстиславовича с суздальским князем Юрием Владимировичем за великое киевское княжение. Тогда прибился юный Всеволод к троюродному деду своему престарелому и доброму Вячеславу Владимировичу, старшему из братьев Мономаховичей, а тот додумался послать его в помощь славному Изяславу – отвертеться князьку-приживалу не удалось. В той битве на болотистых берегах Руты набрался Всеволод под завязку страху – и воинских впечатлений – на всю свою жизнь, а поскольку именно ему посчастливилось найти на поле брани раненого победителя Изяслава, щедрый великий князь дал ему волость – маленький и глухой удел. Однако умер великий Изяслав через несколько лет, и волость уплыла из рук Всеволодовых, немного оставив в них серебра. Пришлось вернуться ко двору старца Вячеслава, и надеялся он тогда, что добряк не забудет его, бедствующего родича, в своём завещании. Дядюшка и не забыл бы, наверное, да только не довелось старику вымолвить последнюю свою волю: с дружиной славно повеселившись, отправился он спать, под руки ведомый, а утром так и не проснулся. Отец Всеволодов, тогда великий князь киевский, прискакал в Киев, прервав поход на Чернигов, и на Ярославовом дворе разделил добро и сокровища дяди между монастырями, церквями и нищими, да и нелюбимому, позорящему его сыну, тому же нищему бобылю, дал, скрипнув зубами, небольшую долю. Тогда и завелся у Всеволода в Киеве, на Копыревом конце, свой двор, здесь он, то кой-каким добром обрастая и красивыми рабынями, а то снова беднея, и прожил все эти годы. Вместе с Киевом пережил он страшный разгром пятнадцать лет тому назад, когда сыновья Андрея Боголюбского с Ольговичами и половцами ворвались в Киев, проломав подгнившие стены в местах, указанных им, как говорили, киевскими боярами, а среди них и прежним, при Изяславе, тысяцким Петром Бориславичем. Доказательством предательства стало для горожан то диво дивное, что дворы бояр-изменников не пострадали. Ведь тогда впервые половцам удалось проникнуть вместе с суздальцами и северцами за городские стены и разграбить не окольные монастыри и сёла, а неприкосновенные для них раньше Гору и Подол. Если Десятинная и София были ограблены, а Десятинная ещё и подожжена, что уж вспоминать о домах обычных горожан! Самому Всеволоду удалось спастись, вовремя явившись к победителям на Ярославов двор. Поскольку он с Изяславовых времен не участвовал в усобицах, Андреевичи его приняли сурово, но оставили на свободе. Однако взять с собою он догадался только одну рабыню, к которой испытывал тогда сердечную склонность. Вернувшись на свой двор через неделю, они нашли там пепелище и трупы домочадцев, а среди них останки растерзанной Марютки, одной из двух рабынь-рукодельниц, кормивших своими кружевами да вышивками весь дом, вторая, Скорина, исчезла: уведена, наверное, в полон. Так Всеволод разделил страшную беду Киева и вместе с большинством киевлян был обречён на нищету.