если ты достаточно хорошо продвинешься в учебе, то однажды тебе посчастливится назвать его своим домом.

Единственным подходящим ответом здесь, казалось, было потрясенное молчание. Профессор Ловелл с тоской посмотрел на картину. Робин старался соответствовать его энтузиазму, но не мог не взглянуть на профессора сбоку. Мягкость в его глазах, тоска поразили его. За то короткое время, что он его знал, Робин никогда не видел, чтобы профессор Ловелл выражал такую любовь к чему-либо.

Уроки Робина начались на следующий день.

Как только закончился завтрак, профессор Ловелл велел Робину умыться и вернуться в гостиную через десять минут. Там его ждал грузный, улыбчивый джентльмен по имени мистер Фелтон — первый класс Оксфорда, человек из Ориэла, заметьте, — и да, он проследит, чтобы Робин освоил оксфордскую латынь. Мальчик начинал немного позже своих сверстников, но если он будет усердно заниматься, это можно будет легко исправить.

Так началось утро заучивания базовой лексики — agricola, terra, aqua, — которое было пугающим, но потом показалось легким по сравнению с последующими головокружительными объяснениями склонений и спряжений. Робина никогда не учили основам грамматики — он знал, что работает в английском, потому что это звучит правильно, — и поэтому, изучая латынь, он изучал основные части самого языка. Существительное, глагол, подлежащее, сказуемое, копула; затем именительный, родительный, винительный падежи... За следующие три часа он усвоил умопомрачительное количество материала, половину из которого к моменту окончания урока уже забыл, но он ушел с глубоким пониманием языка и всех слов, которые можно с ним делать.

— Все в порядке, парень. — Мистер Фелтон, к счастью, был терпеливым человеком и, похоже, сочувствовал тому, что Робин подвергся психическому издевательству. — Тебе будет гораздо веселее, когда мы закончим закладывать фундамент. Подожди, пока мы доберемся до Цицерона. — Он посмотрел вниз на записи Робина. — Но ты должен быть более внимательным к правописанию.

Робин не мог понять, где он ошибся.

— Как это понимать?

— Ты забыл почти все знаки макрона.

Ох. Робин подавил шум нетерпения; он был очень голоден и просто хотел покончить с этим, чтобы пойти на обед.

— Эти.

Мистер Фелтон стукнул костяшками пальцев по столу.

— Даже длительность одной гласной имеет значение, Робин Свифт. Вспомните Библию. В оригинальном еврейском тексте никогда не уточняется, что за запретный плод змей уговаривает Еву съесть. Но на латыни malum означает «плохой», а mālum, — он выписал слова для Робина, с силой подчеркивая знак macron, — означает «яблоко». Отсюда короткий скачок до обвинения яблока в первородном грехе. Но, насколько нам известно, настоящим виновником может быть и хурма.

Мистер Фелтон ушел во время обеда, дав список из почти сотни словарных слов, которые нужно было выучить наизусть до следующего утра. Робин ел один в гостиной, механически заталкивая в рот ветчину и картофель, пока он непонимающе моргал над своей грамматикой.

— Еще картошки, дорогой? — спросила миссис Пайпер.

— Нет, спасибо. — Тяжелая пища в сочетании с мелким шрифтом, которым он читал, вызывали у него сонливость. Голова раскалывалась; чего бы ему действительно хотелось, так это вздремнуть подольше.

Но отсрочки не было. В два часа дня в дом пришел худой седовласый джентльмен, представившийся мистером Честером, и в течение следующих трех часов они начали обучение Робина древнегреческому языку.

Греческий был упражнением в том, чтобы сделать привычное странным. Его алфавит совпадал с римским, но лишь частично, и часто буквы звучали не так, как выглядели — ро (Р) не была Р, а эта (Н) не была Н. Как и в латыни, в греческом использовались спряжения и склонения, но было гораздо больше времен, форм и звуков, которые нужно было отслеживать. Набор звуков в нем казался более далеким от английского, чем в латыни, и Робин все время старался, чтобы греческие звуки не звучали как китайские. Мистер Честер был более суров, чем мистер Фелтон, и становился раздражительным, когда Робин постоянно путал окончания глаголов. К концу второй половины дня Робин чувствовал себя настолько потерянным, что только и мог, что повторять звуки, которыми его шпынял мистер Честер.

Мистер Честер ушел в пять, задав гору литературы, на которую Робину было больно смотреть. Он отнес тексты в свою комнату, а затем, спотыкаясь и вертя головой, отправился в столовую ужинать.

— Как прошли занятия? — поинтересовался профессор Ловелл.

Робин заколебался.

— Просто отлично.

Рот профессора Ловелла искривился в улыбке.

— Это немного многовато, не так ли?

Робин вздохнул.

— Немного, сэр.

— Но в этом и заключается прелесть изучения нового языка. Это должно казаться огромной задачей. Это должно тебя пугать. Это заставляет тебя оценить сложность тех языков, которые ты уже знаешь.

— Но я не понимаю, почему они должны быть такими сложными, — сказал Робин с внезапной яростью. Он ничего не мог с собой поделать; его разочарование нарастало с полудня. — Зачем столько правил? Зачем так много окончаний? В китайском языке нет ничего подобного; у нас нет времен, склонений и спряжений. Китайский язык намного проще...

— Ты ошибаешься, — сказал профессор Ловелл. — Каждый язык сложен по-своему. Так получилось, что в латыни сложность языка выражается в форме слова. Его морфологическое богатство является преимуществом, а не препятствием. Рассмотрим предложение Он будет учиться. Tā huì xué. Три слова в английском и китайском языках. В латыни требуется только одно. Disce. Гораздо элегантнее, видите?

Робин не был уверен, что видит.

Этот распорядок — латынь утром, греческий после обеда — стал жизнью Робина в обозримом будущем. Он был благодарен за это, несмотря на тяжкий труд. Наконец-то у него появилась какая-то структура в его днях. Теперь он чувствовал себя менее неустроенным и растерянным — у него была цель, у него было место, и хотя он все еще не мог понять, почему эта жизнь выпала на его долю, из всех мальчишек-докеров Кантона, он относился к своим обязанностям с решительным, неумолимым усердием.

Дважды в неделю он занимался с профессором Ловеллом китайским языком.* Сначала он не мог понять, о чем идет речь. Эти диалоги казались ему искусственными, натянутыми и, главное, ненужными. Он уже свободно владел языком; он не спотыкался при вспоминании словарных слов или произношении, как это было, когда они с мистером Фелтоном разговаривали на латыни. Почему он должен отвечать на такие элементарные вопросы, как, например, как он нашел свой ужин или что он думает о погоде?

Но профессор Ловелл был непреклонен.

—