Британским музеем и даже бывшим местом расположения министерства информации Джорджа Оруэлла, где работал во время войны муж Грейс.

Она почувствовала, как Вивьен похлопала ее по левой руке, и обернулась.

– Говорят, Оруэлл умирает, прямо там, в Университетском госпитале. Подслушала в магазине, как об этом говорил один из редакторов «Секер и Уорбург».

Грейс вздохнула, вспомнив об их собственном больном.

– Бедный мистер Даттон. Он, должно быть, в ужасе, что все его видели в таком состоянии. Интересно, что скажет доктор.

– Что бы ни сказал, Даттон точно не будет слушать.

– Может, он нас удивит.

Вивьен пренебрежительно фыркнула.

– Ну, ему бы все равно стоило отдохнуть. В январе всегда особо нечего делать.

– Он мог бы нанять ту девушку, Эви. Люблю, когда подтверждается, что я ошибаюсь в отношении человека.

Теперь фыркнула Грейс, и не менее пренебрежительно.

– Вовсе не любишь.

– Пожалуй, не люблю.

– И все же было бы неплохо, появись в магазине еще одна девушка.

– Да, тебя же окружают мужчины. – Вивьен заколебалась. – Праздники нормально прошли?

Грейс быстро улыбнулась.

– Моя мать избаловала мальчиков.

– А Гордон? Хотя, полагаю, ты и так его балуешь.

Грейс чувствовала внимательный взгляд Вивьен.

– Что до мужчин в магазине, – сказала она вместо ответа, – разумнее было бы Эви поставить на третий этаж, а Фрэнку позволить рулить всем, пока не вернется мистер Даттон.

– Ты все продумала. Как всегда. – Вивьен подмигнула, затем встала, чтобы выйти на своей остановке. – Нас они точно не повысят.

Когда Вивьен сошла с автобуса, Грейс незаметно положила сумочку на сиденье рядом, надеясь на покой и тишину перед возвращением домой.

Хотела ли Грейс вообще идти домой? Сам факт этого вопроса годами беспокоил ее.

Ее муж, Гордон, был сложным человеком, для подгонки под непредсказуемые смены настроения которого всю повседневную жизнь приходилось безрадостно резать на кусочки. И все стало только хуже после войны, когда, служа в отделе пропаганды с сотнями высокообразованных сотрудников, он нашел еще больше людей, на которых можно жаловаться. Грейс и Гордон встретились еще в 1937 году, когда ее взяли секретарем в компанию перестрахования, где он был менеджером среднего звена. В двадцать семь, в мечтах о детях, Грейс уже начала бояться, что останется старой девой (страх, в котором она сомневалась теперь при виде более молодых и современных женщин вроде Вивьен, которые практически наслаждались своим незамужним статусом), и согласилась выйти за Гордона всего после нескольких месяцев свиданий. Гордон, сам приближавшийся к сорока, казалось, не стремился тянуть, – как Грейс узнала позже, исключительно из-за постоянного давления Мамы Перкинс, а вовсе не страсти к ней. Первый сын появился на свет годом позже, второй еще быстрее. А затем началась война, и все в семье резко замерло.

Гордон долгие часы проводил за работой, говорить о которой не мог, а Грейс вынуждена была растить обоих мальчиков практически одна. Они все больше раздражались от ее постоянных переживаний: о бомбах, что без разбору сыпались на округу, об окопе, который прокопали неподалеку в Кенте, чтобы отразить возможное вторжение, о мужчинах, что отправились в Европу и никогда не вернулись. Она благодарила Бога за то, что, будь его милость, ее мальчикам никогда не придется участвовать в подобной войне, тогда как они в детской наивности открыто ненавидели тот же самый факт.

Когда война завершилась, позиция жертвы у Гордона никуда не делась. Его настроение лишь омрачилось, когда посветлели небеса над Англией, и Грейс большую часть усилий тратила на попытки удержать его от того, чтобы не взрываться на нее или мальчиков. Или на подтекающую дождевую бочку. Или на молочника, который прошел слишком близко от розовой клумбы Гордона. Или на тысячу других вещей, которые, по мнению Гордона, плели против него заговор. Если бы только все и вся вели себя как должно, тогда и он бы мог быть счастлив. Неужто он просил слишком многого?

Конечно, да, но Грейс никогда не озвучивала эти мысли, потому что это было бы нахально и черство – два ее качества, против которых Гордон боролся сильнее всего. Взгляд Грейс на мир категорически отличался от взгляда мужа. Если бы она могла дать хоть какой-то романтический совет, она бы сказала: нужно искать человека, который разделяет твои страхи, любопытство и веселье.

Любое нахальство она научилась при Гордоне подавлять, но Грейс никогда не считала себя черствой. Она просто не считала, что мироздание кому-то что-то должно. Жизнь была по-своему трудна для всех – ей самой можно было бы позавидовать за то, что у нее была семья у очага и крыша над головой, и никто бы не догадался, что порой ей хотелось остаться в автобусе и никогда с него не сходить.

Безразличие к собственной жизни смущало ее, потому что она любила своих сыновей, теперь десяти и одиннадцати лет, любила больше всего на свете. Она любила их загорелые на солнце, все в полосках, тела летом и беспокойные ноги, что вечно спрыгивали со всякого рода прикованных тяготением к земле вещей: перевернутых диванов, жестяной крыши сарая Гордона позади дома, узловатого старого ореха на лужайке перед ним. Как загорались их лица, когда она заваривала им солодовое молоко перед сном зимой, и теплые лбы, к которым прикасалась губами, желая хороших снов. Но ей казалось, что она представляет только начало и конец их дней. Что еще хуже, для Гордона она была дырой в центре, источником разочарования и горечи, человеком, который – если бы только она была достаточно доброй, достаточно любящей – мог бы все для них исправить, а вместо этого всячески отказывался. Как ни старался, он никак не мог понять почему: почему она все время хотела сделать его несчастным.

Например, поступив на работу в книжный магазин. Ближе к концу войны Гордона отправили на лечение. Нервное истощение – такова была официальная причина, но он утверждал, что из него просто выжимали все соки. Ему назначили недельную пенсию, которая едва покрывала траты на продукты, и к 1946 году его жена начала впадать в отчаяние, особенно когда послевоенные цены начали взлетать.

Однажды утром Грейс отправилась в Камден-таун за покупками. И когда автобус приблизился к ряду мясных, рыбных и овощных лавок, она импульсивно решила не сходить с него. Двухэтажный автобус следом направился к станциям «Кингс-кросс» и «Сент-Панкрас», все глубже и глубже забираясь в Вест-энд, дальше, чем Грейс когда-либо приходилось бывать. Она сидела на самом переднем ряду второго этажа, сквозь прозрачное, не закрытое сеткой стекло разглядывая, как весь Лондон бурлит внизу. Она думала о книге, которую читала мальчикам перед сном, – «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна, и в момент редкой прихоти, подходившей к ее