– Нихренасе, – сказала она. Врубила запись комментариев к чудесам Великой Пустыни, чтобы Июний Ламбе не беспокоился, и стала искать на картах ближайшее поселение, чтобы аварийно приземлиться. Возвращение на Станцию Уолламурра было с очевидностью исключено, но карты РОТЭХа не утешали. Персея сверилась с радиолокационной аппаратурой. Менее чем в двадцати километрах наблюдалась утечка сверхвысокочастотного излучения, характерная для ретрансляции в планетарной коммуникационной сети.

– Надо проверить, – сказала Персея себе и так решила судьбу – свою, самолета и пассажира.

Она обнаружила крошечное поселение там, где никакого поселения вроде не было. Аккуратные квадратики зелени, отражавшееся в солнечных батареях и ирригационных канавках солнце. Персея различила красные черепичные крыши домов. И людей тоже.

– Держитесь крепче, – сказала она Июнию Ламбе, после этих слов впервые заподозрившему неладное. – Ныряем.

На последней слезинке топлива повела она возлюбленную птичку к земле, и что же произошло? Отвращение Персеи было столь велико, что она отказалась покидать Дорогу Запустения с Июнием Ламбе на Арес-Экспрессе, маршрут Ллангоннедд – Жизнерадость, 14:14.

– Как прилетела, так и улечу, – объявила она. – Я отсюда двину только одним способом – на паре крыльев.

Раджандра Дас пытался заговорить шасси, чтобы те вернулись в законцовки, но его на это не хватило, как не хватило сварочной горелки Раэля Мандельи, несмотря на все старания вернуть самолет к жизни. Для единственной выжившей сотрудницы Поразительного Воздушного Вертепа Голодраниной унизительнее всего было то, что сварочную горелку Раэля Мандельи питало не что-нибудь, а стопроцентный, чистейший, неразбавленный авиационный жидкий водород.

Тогда д-р Алимантандо оделил Персею Голодранину домом и садом, чтобы она не умерла с голоду, но жизнь ее не была счастливой, ибо в глазах ее сияло небо. Она взирала на тощих пустынных птиц, собиравшихся на антеннах башни-ретранслятора, и печалилась – ее крылья сломали глупые людишки. Она вставала на край утеса, смотрела на птиц, что взмывали на вечерних термиках, и думала, как бы раскинуть руки пошире и взмыть, подобно птице, плыть вверх на спирали воздушного потока, пока не исчезнешь из виду.

Однажды вечером Микал Марголис сделал ей два предложения, и поскольку Персея Голодранина знала, что забыть о небе сможет, лишь забывшись, она приняла оба. Той ночью и двадцать последующих ночей покой горожан нарушали странные шумы из Марголисова обиталища. Частью это был скулеж и долбеж сношений. Другой частью – звуки как будто бы ремонта.

Все стало ясно, когда появилась табличка.

На ней значилось:

– Не сын он мне, – возвестила разъяренная Матушка. – Пренебрегать родной матерью ради чужестранной дешевки и наполнять тихие ночи звуками, которые я и описывать не буду; какой позор на мою голову! А теперь еще это логово греха и содомии! Трактир, ха-ха! Будто родная мать не знает, что это значит! Он думает, родная мать не поймет, что это за ТРАХ-тир! Аран, – обратилась она к будущему супругу, – ноги моей не будет в этом заведении. Отныне он мне не сын. Я от него отказываюсь. – Она чопорно плюнула на землю перед трактиром «Вифлеем-Арес Ж/Д». Тем вечером Персея Голодранина и Микал Марголис закатили грандиозную пирушку по случаю открытия и угощали всех маисовым пивом, кто сколько выпьет, и выпито было немного – гостей пришло всего пятеро. Даже д-ра Алимантандо убедили оторваться от штудий ради вечернего празднества. Дедуля Аран и Матушка остались присматривать за крошками Лимаалем и Таасмин. Дедуля Аран был бы рад уйти и заслуживал молчаливый укор всякий раз, когда Матушка ловила его мечтательный взгляд в сторону дыма столбом. Тотальный запрет на пересечение порога неизбежно распространялся и на мужа.

Назавтра после пирушки Персея Голодранина отправилась вместе с Раджандрой Дасом, м-ром Иерихоном и Раэлем Мандельей за рельсы; эти трое расчленили оцарапанный песком пилотажный самолет и упаковали его в пятнадцать ящиков из-под чая. В процессе расчленения Персея Голодранина не сказала ни слова. Она заперла останки самолета в самой глубокой, самой темной пещере трактира и положила ключ в кувшин. Ей так и не удалось заставить себя забыть о том, где стоял этот кувшин.

Как-то ночью в два ноль два она перекатилась на Микала Марголиса и прошептала ему в ухо:

– Дорогой, знаешь, что нам нужно? – Микал Марголис затаил дыхание в предчувствии обручальных колец, детей, мелких латексно-кожаных извращений.

– Стол для снукера.

Братьев Галлачелли было трое: Эд, Луи и Умберто. Никто не ведал, кто из них Эд, кто Луи и кто Умберто: они были тройняшки, причем взаимонеразличимые, как горошины в стручке и дни за решеткой. Братья выросли в фермерском поселке Бирма-Шейв, где у граждан было три популярных мнения на их счет. Первое: братьев нашли подкинутыми в картонном ящике на краю кукурузного поля Джованна Галлачелли. Второе: братья – нечто большее, чем тройняшки, хотя что такое это нечто, никто сказать не решался, опасаясь оскорбить праведность миссис Галлачелли. И третье: парни Галлачелли менялись личностями по крайней мере один раз после младенчества, так что Луи вырос либо Эдом, либо Умберто, Умберто – Луи или Эдом, а Эд – Умберто или Луи, плюс всевозможные последующие перестановки и обмены. Мальчики сами не знали, кто из них Эд, кто Луи и кто Умберто, а жители Бирма-Шейва были уверены, что не видали еще настолько идентичных тройняшек (клонов… ой, господи, что это я, само вылетело, нельзя такое говорить при их родителях) и столь дьявольски красивых – тоже.

Аньета Галлачелли – вылитая жаба с сердцем из горячего молочного шоколада. Джованн Галлачелли – высокий, сухой и тощий, как кочерга. Эд, Луи и Умберто – темноглазые, кудрявые смеющиеся боги любви. Они были в курсе. И все девчонки в Бирма-Шейве были в курсе. Вот отчего братья Галлачелли решили покинуть Бирма-Шейв вторничным утром, не дожидаясь восхода, на моторизованной дрезине, которую сами собрали на основе фермерского автофургона.

Жила-была одна девчонка. Магдала, сокращенно Мэгз. Всегда есть такая девчонка, которая флиртует, играет, тусит, и никто не сомневается, что она – одна из мальчишек, пока мальчишки не становятся мальчишками, пока мальчишки – да и она сама – не понимают, что она вовсе не мальчишка, ну вообще. Для Мэгз момент истины настал через две недели после путешествия по сравнительно отдаленным полям в кузове автофургона Галлачелли. Для Эда, Луи и Умберто он настал, когда фургон осыпали мелкой дробью после того, как братья подъехали к участку Майагеса осведомиться, отчего Мэгз так долго к ним не захаживает.

Братская солидарность была для Эда, Луи и Умберто путеводной звездой. Ее не поколебали стычки с безропотностью отца и гневом соседа. Братья Галлачелли отказались говорить, кто из них обрюхатил Магдалу Майагес. Очень может быть, что они и сами этого не знали.