Долго волны бросали корабль,

И гнулись мачты его, кела и чу,

И ветер рвал паруса -

Синие паруса цветов Сеннама,

И тучи бродили над морем

Как черепахи в бурых панцирях

И грохотали, сталкиваясь меж собой,

И стонали как сигнальный горн,

Пророчащей несчастье.

Долго волны бросали корабль,

А потом узрел я волну среди волн,

Высокую, как насыпь под храмом,

Темную, как пространства Чак Мооль,

Перегородившую Бескрайние Воды

От земель Восхода до земель Заката.

И когда поднялась та большая волна,

Пришел с ней Морской Старец,

Пришел демон Паннар-Са, Великий Осьминог,

Огромный и грозный, пылающий яростью;

Пришел и раскрыл над "Тофалом" свой клюв,

И был тот клюв громаден -

В четыре сотни локтей шириной…

Интересно, думал Дженнак, вспоминая страшный шторм у лизирских берегов, интересно, сам ли О'Каймор, старый хитрец, сочинил эту песню? Часть слов, как помнилось ему, в самом деле принадлежала рокаварскому тидаму, и взяли их из послания, что передал О'Каймор барабанным боем с "Тофала" на другие корабли - тогда, когда буря закончилась, небеса очистились и ветер стих. Но остальное являлось позднейшим добавлением то ли самого О'Каймора, то ли его навигаторов и прочих кейтабских мореходов, склонных к преувеличениям и фантазиям не меньше, чем Амад Ахтам, сын Абед Дина, сына Ахрама Алии, сказитель-бихара из Страны Пустынь.

Многое ли было добавлено и кем? Кто ведает… О'Каймор скончался в Ро'Каваре восемь лет назад, умер в почете, но не продлил род свой, не оставил ни сына, ни дочери… И некого спросить, сам ли он пропел свою Сагу, или сложили ее со слов тидама кейтабские сказители да бродячие жрецы…

О, Паннар-Са с горящими гневом очами!

Грозен вид его, неизмерима мощь!

И ужаснулись все на "Тофале",

И ослабли от страха,

И распростерлись на палубе,

Приняв позу покорности,

И выпустили руль, и бросили парус,

И приготовились к гибели,

Ибо коснулось всех дыханье Пустоты,

И каждый видел тропу с раскаленным углем,

Что вела в чертоги Коатля…

Про тропу О'Каймор ничего не говорил, как помнилось Дженнаку; насчет руля и брошенных парусов вроде бы верно, а вот про дыхание Чак Мооль, тропу, раскаленные угли и чертоги Коатля - это все добавлено потом. Ну, что ж, и соловей не поет двух похожих песен…

Он покосился на Амада, сухощавого смуглого мужчину лет тридцати пяти, кивавшего в такт мерному речитативу. Его гость бихара имел вид истого ценителя: глаза полузакрыты, брови сведены над тонким орлиным носом, лоб изборожден морщинами, а губы чуть подрагивают, словно Амад уже переводит Сагу с бритунского, сочиняя притом новые строфы о тучах и волнах, руле и парусе, мачтах кела и чу. Непростая задача! Ведь его соплеменники, обитавшие среди песков, никогда не видели ни моря, ни кораблей.

Затем Дженнак перевел взгляд на Уртшигу и Хрирда, прислонившихся к теплой каменной стене террасы; оба его сеннамита дремали, ибо песнь о подвигах своего вождя слышали не один раз и на добром десятке разных наречий и языков. Но Ирасса, третий телохранитель, внимал ей с раскрытым ртом, сверкающим взором и с еще большим почтением, чем Амад. Ирасса родился здесь, в Бритайе, и всякое слово, долетавшее с той стороны Бескрайних Вод, казалось ему священным откровением. И не важно, откуда то слово пришло - из Одиссара, Юкаты, Арсоланы или Кейтаба; важно, что было оно эйпоннским, принесенным кораблями и людьми с другой половины мира. Ирасса мечтал повидать ее; мечтал полюбоваться Хайаном, воздвигнутым на каменных и земляных насыпях, шумной и пестрой Ро'Каварой, Тегумом, у стен которого кончалась дорога Белых Камней, торговыми портами Накамой и Фанфлой, Седангом и Тани-шу. Несомненно, хотел он увидеть великие города Арсоланы - горную Инкалу и Лимучати, лежавший у пролива Теель-Кусам, у огромного моста, переброшенного над бурными водами; хотел поглядеть на древнюю землю Юкаты, на Храм Вещих Камней, на огненные атлийские горы и степи тасситов, на гавани Рениги и рардинские леса…

Вряд ли парень подозревает, сколь близки эти мечты к осуществлению, подумал Дженнак, усмехнувшись. Рука его скользнула по шелковистой ткани одеяния к поясу, где рядом с ножом висела сумка. Он нащупал там пергаментную полоску, погладил ее пальцами, будто, прикоснувшись к ней и не видя послания глазами, мог прочесть затейливые знаки. Письмо принес сокол из Иберы, прилетевший вчера; оно было кратким, но ясным, ибо Чолла Чантар всегда изъяснялась с полной и не оставляющей сомнений откровенностью.

Голос рапсода внезапно окреп, раскатился грохотом боевого барабана, и Дженнак заметил, как веки Амада дрогнули. Прелюдия кончилась; теперь начиналось повествование о делах чудесных и, прямо скажем, невероятных.

Ужаснулись все на "Тофале",

И ослабли от страха,

И выпустили руль, и бросили парус,

И повис корабль над бездной

Подобно чайке с перебитым крылом.

Да, ужаснулись все - но не ведал страха

Вождь наш светлорожденный Дженнак!

Неуязвимый воин, потомок богов,

Провидец, слышавший глас Мейтассы,

Мудрый, словно кецаль,

Бесстрашный, как ягуар!

Пожалуй, О'Каймор являлся первым, подметившим его неуязвимость… Или то был Оро'тана, тасситский вождь, с коим бились они на валах Фираты? Быть может, Оро'тана… Тридцать лет прошло с той поры - достаточно долгий срок, чтобы память подернулась мглой забвения, чтобы на события истинные стали наслаиваться легенды, на них - мифы, а на мифы - слухи… Недаром же Ах-Кутум любопытствовал насчет неуязвимости Великого Сахема и попытался проверить сей чудесный факт!

Рапсод пел. Амад Ахтам, закрыв глаза, раскачивался в такт мерному речитативу бритунца. Он был человеком способным и любознательным, и за два года, проведенных в Лондахе, смог добиться многого, одолев даже знаки Юкаты, хоть письменная речь до сих пор казалась ему волшебством, а книги - предметами священными и непостижимыми. Он, разумеется, читал все песни о Восточном Походе, ибо в скромном лондахском книгохранилище запись Саги имелась; но одно дело читать, а другое - слушать.

Приблизился светлорожденный к рулю,

И возложил на кормило свои могучие руки,

И рассмеялся в лицо Морскому Старцу,

И, погрозив Паннар-Са кулаком,

Направил таран "Тофала" ему в брюхо.

Был тот таран, окованный бронзой,

Подобен смертоносному копью;

Двадцать локтей в длину,

Сверкающий, как лезвие Коатля,

Огромный, словно божественная секира.

Ударил таран Паннар-Са.

Пробил его шкуру, вонзился в тело,