— Сид, все это звучит довольно странно.

— Я знаю. Но сам Брюс не воспринимал это всерьез. Для него «синие» были своего рода шуткой, и в этом вся прелесть.

— Вот уж не думала, что раввины такие шутники.

— Наверно, нет. Но Брюс ведь не был раввином. Он был обычным студентом юридического факультета, который подрабатывал в летнем лагере и просто захотел немного развлечь себя и других. Он поделился своей идеей с другим инструктором, и они вместе решили создать тайную организацию.

— А ты там как оказался?

— Среди ночи меня и еще двух ребят подняли Брюс с напарником. Приводят в лес, а там сидит компания вокруг костра. Объяснили нам, почему нас выбрали и какие требования здесь предъявляют — на тот случай, если в будущем уже мы захотим кого-то рекомендовать.

— И какие же?

— Однозначно не ответишь. В стане «синих» каждый был личностью. Не принимали парней без чувства юмора, хотя проявляться он может по-разному. Есть записные острословы, а кому-то достаточно бровью шевельнуть, и все уже катаются от смеха. Короче, ироническое отношение к жизни, понимание ее несуразиц и нелепостей. А еще скромность и благоразумие, добросердечие и великодушие. Выпендрежникам и надутым пустозвонам, лгунишкам и воришкам там было не место. «Синих» отличала любознательность, начитанность и четкое понимание того, что мир не должен плясать под их дудку. Плюс острая наблюдательность, нравственная разборчивость, чувство справедливости.

В случае необходимости «синий» снял бы с себя последнюю рубашку, но он предпочел бы незаметно сунуть в карман нуждающемуся десять долларов. Я понятно выражаюсь? Мне трудно сказать, вот эти качества — да, а вот эти — нет. Здесь все взаимосвязано, одно переходит в другое.

— То, что ты описываешь, в народе называется «хороший парень». Просто и без затей. Или, на языке моего отца, «порядочный человек». Бетти Столовиц употребляет слово Mensch,[4]а наш друг Джон про таких говорит: «Это тебе не мудило гороховое». Смысл один и тот же.

— Возможно, но мне больше нравится «команда синих». Нерасторжимая связь, братская солидарность. Если ты в команде, тебе не надо ничего объяснять. О твоих принципах говорят твои поступки.

— Но любой человек ведет себя по-разному. Сегодня он такой, завтра другой. Людям свойственно ошибаться, Сид. Хорошие люди тоже совершают дурные поступки.

— Кто спорит? Разве я говорил о совершенстве?

— Да! Ты описываешь людей, которые возомнили, что они лучше других, выше нас, простых смертных. Наверняка у вас было свое особое рукопожатие, которое отличало вас от всякого сброда и примитива. Вы же знали нечто такое, что было недоступно разумению окружающих!

— Господи, остановись! Грейс, это была всего лишь детская игра двадцатилетней давности. Почему обязательно надо препарировать и все раскладывать по полочкам?

— Потому что ты все еще веришь в эти глупости. Я же слышу по твоему тону.

— Неправда. Я живой — вот и вся моя вера. Я живой, и я с тобой. Во что мне еще верить, Грейс? Для меня больше ничего нет и не будет.

Разговор закончился, прямо скажем, не на веселой ноте. Мои довольно неуклюжие попытки вывести ее из хандры вроде бы сработали, но когда я начал умствовать, она не удержалась от ехидных замечаний. Подобные выпады были совершенно не в ее стиле. Она никогда не входила в раж из-за пустяков, и, когда у нас случались споры (или, лучше сказать, разговоры ни о чем с перескакиванием по странной ассоциации с одной темы на другую), мои разглагольствования ее скорее забавляли, и, не принимая их всерьез, она чаще мне подыгрывала, чем высказывала контраргументы. Но не в тот вечер. И по навернувшимся опять слезам, по горестному выражению лица я понял, что дело серьезно, что ее что-то мучит и отрешиться от этих невеселых мыслей она просто не в силах. Десятки вопросов вертелись у меня на языке, но я снова промолчал; сейчас она явно не была расположена к откровениям, да и захочет ли она поделиться со мной потом — тоже вопрос.

Мы наконец перебрались через мост и теперь ехали по Генри-стрит, узкой магистрали, соединявшей район Бруклин-Хайтс с нашим Коббл-Хиллом позади Атлантик-авеню. Я решил не принимать выпад Грейс на свой счет. Это просто реакция на мои слова, случайная искра, высеченная столкновением двух точек зрения. Хорошие люди тоже совершают дурные поступки. Это она о себе? О ком-то из близких? Видимо, кто-то терзается чувством вины, решил я, вот мои слова и вызвали у Грейс защитную реакцию, а я тут ни при чем. Словно в подтверждение моей догадки в пяти минутах от дома Грейс притянула меня к себе, и вдруг ее язычок очутился у меня во рту, — наш друг Джон Траузе назвал бы это глубоководным погружением, — а губы зашептали: Как только мы войдем, сорви одежду и возьми меня. Я хочу, чтобы ты разорвал меня на части. Слышишь, Сид?

На следующее утро мы чуть не до полудня провалялись в постели. В город на один день приехала кузина Грейс, и они договорились встретиться в два возле музея Гуггенхайма, а затем еще посмотреть постоянную экспозицию в Мете.[5]Свой выходной Грейс любила проводить среди живописи, так что уходила она в хорошем настроении.{6} Я предложил дойти с ней до метро, но она уже опаздывала, а так как расстояние было порядочное, она побоялась, что для меня это будет слишком большим испытанием. Я вышел с ней на улицу, и мы простились на первом перекрестке. Она припустила по Корт-стрит в сторону Монтегю, ну а я не спеша прошелся до кондитерской «Ландольфи», чтобы купить пачку сигарет. На сегодня хватит. Мне не терпелось открыть заветную синюю тетрадь, и, вместо того чтобы совершить привычный моцион, я поспешил обратно. Спустя десять минут я уже сидел за письменным столом. Я даже не стал перечитывать написанное, а сразу взял с места в карьер.

Ник Боуэн летит в Канзас-Сити, за иллюминатором ночь. После передряги с химерой и суматошного бегства — внезапный покой и безмятежная пустота внутри. Он не пытается анализировать свои действия, не жалеет о брошенном доме и работе, не испытывает ни малейших угрызений совести по отношению к жене. Понимая, как трудно ей придется, он уже себе внушил, что без него Ева только выиграет: оправившись от шока, она начнет новую, полноценную жизнь. Его позицию не назовешь похвальной или вызывающей сочувствие, но фатальная идея, овладевшая им всецело, столь глобальна, до такой степени несопоставима с его прежними желаниями и обязательствами, что ему остается только подчиниться ей — пусть даже ценой безответственных поступков, которые еще вчера вызвали бы у него отвращение. Вот как это сформулировано у Хэммета: «Человек умирает по воле случая и живет до тех пор, пока его щадит слепая Фортуна… Пытаясь разумно вести свои дела, Флиткрафт, наоборот, только разошелся с жизнью. Еще не сделав и десяти шагов от места, куда грохнулась балка, он уже знал: не будет ему покоя, пока он не перестроится в соответствии с открывшейся ему истиной. К концу завтрака он понял, как это сделать. Упавшее наобум бревно едва не лишило его жизни; теперь он наобум перевернет свою жизнь, начав ее с чистого листа».